Воскрешение Лазаря

Колю очень смущала неканоничность некоторых комментариев к Писанию, что приходили ему в голову. Когда-то, когда они еще вместе с Федором учились на историко-филологическом факультете Московского университета и оба, влюбленные в приват-доцента Серегина, собирались делать у него диссертацию; случалось, что Колины идеи становились и для Федора немалым соблазном, но они же его и отталкивали. Сам он больше тяготел к церковности, к литургии, и слишком новые построения не могли его не пугать.

Тут, кстати, прямая параллель с собственными Колиными словами, что Господь, наставляя человека в добре, всегда боится напугать, разрушить его хотя бы пониманием, до какой степени он, человек, был и остается непоправимо греховен.

Сейчас Коля день за днем, идя по стране, добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал.

Каждый его шаг был частью этого длинного, пожалуй, что и бесконечного пути, у которого, тем не менее, были и цель, и смысл. Он редко шел прямо, так же прихотливо было то, что приходило ему в голову, но надо отметить, что, идя во Владивосток, он куда настойчивее, чем раньше, стремился свести свое понимание Библии в некую систему. По-прежнему, как и в студенческие годы, ему не хватало школы, все шло всплесками, прежняя мысль часто рвалась, он еще не успевал ее до конца додумать, найти ей место, а уже возникала новая, и он видел, что и она нужна, и она закрывает пустоту, лакуну.

Как я тебе, Аня, уже говорил, настоящим адресатом Колиных писем была не Ната, а Федор; с юности разговаривая с братом, что-то ему рассказывая, Коля, видя неудовольствие Федора, его огорчение, всякий раз находил другой, не столь агрессивный поворот. Раньше было грубо и жестко, он резал по живому, а тут сказанное смягчал, делал теплее и видел, что теперь Федор, хоть и не без борьбы, многое может принять. Наверное, лет до тридцати Федор в его глазах рос и рос, сам же он лишь умалялся. Собственные комментарии нередко казались ему словоблудием, вещью с начала и до конца греховной и, конечно, ни в какое сравнение не шедшей с молитвой, тем прямым общением с Богом, которое было по-настоящему дано Федору и совсем не дано ему, Коле. То есть Колина неспособность к молитве - они оба ее сознавали - была компенсирована неким суррогатом, вот таким умственным пониманием, чего Господь хочет от человека. Подобный путь тоже был, но он был непрям: вероятность ошибки, вероятность уклонения в ересь здесь увеличивалась. Или даже была неизбежна. Спасал Колю Федор. По его лицу, глазам, репликам Коля сразу видел, нет ли в том, что он говорит, плохого, если же есть - пока не поздно, бежал оттуда, не оглядываясь.

Из Кириловки Коля писал Нате: "Я леплю сосуд - избранный народ, склеиваю осколки, замазываю трещины, чтобы он не тек и святость из него не сочилась, а наполнять его придется Федору". Однажды еще пышнее: "Я иду из Москвы во Владивосток, а Федор по лагерям и психушкам - в Небесный Иерусалим".

Кстати, вопреки убеждению Коли, Федор никогда не сожалел, что брат отказался от пострига. Он понимал, что хорошим монахом Коле не быть. Вообще, он другой человек, и для его души уход из мира полезен не будет. Монашество Колю могло лишь сломать, и не потому, что он был плохой человек или плохой христианин. Отцы церкви не раз повторяли, что иноческая жизнь не для каждого, решая идти в монастырь, принимать постриг или нет, ты должен ясно сознавать, годишься ли ты для нее. Но в юности Коля о подобных вещах не задумывался, он просто тянулся за братом. Незадолго до назначенного срока, когда Федора рядом не было, он все же свернул, но и после Ходынки был убежден, что для брата он предатель.