Воскрешение из мертвых

Андрей, не участвуя в беседе, слушает деда и Настю с большим вниманием, дивясь не столько познаниям Дионисия в области естественных наук, сколько спокойствию Насти. Конечно, она могла бы не раз поставить его в тупик или с помощью своей философской науки опровергнуть какие-нибудь богословские догматы, но она даже не попыталась сделать это.

А Дионисий Десницын, прощаясь с Настей, уже совсем по-мирски трясет ее руку и, посмеиваясь, спрашивает:

— Так вы не отрицаете, значит, что еще многое вам, материалистам, неведомо?

— Мы не были бы материалистами, если бы отрицали это.

— И уж вы нас извините, Анастасия Ивановна, за то, что столько времени у вас отняли. Но кто знает, — задумчиво и на сей раз вполне серьезно добавляет он, — может быть, беседой этой оказали вы если не всей православной церкви, то нашей духовной семинарии большую услугу. А фамилия физика, формулы которого мы вам передали, Куравлев Ярослав Ефимович.

6

Оставшись одни, дед и внук некоторое время молча смотрят друг на друга.

— Я бы на вашем месте последовал примеру бывшего профессора Ленинградской духовной академии Александра Осипова… — негромко говорит Андрей.

— Помышлял уже об этом, — без обычной своей иронической улыбки признается Дионисий Десницын. — Но ведь он сделал это в сорок восемь лет, а мне уже восьмой десяток. Поздновато. Да и привык я к своей рясе. Ходишь в ней и дома, и по улице, как в домашнем халате. Ну кто еще, кроме нас, может позволить себе такое?…

Андрей молчит. Он знает, что спорить с дедом бесполезно. Видно, он и в самом деле окончательно разуверился во всевышнем, а не отрекается от него публично лишь потому, что не хочет ставить в затруднительное положение сына и внука.

Никогда еще не хотелось так Андрею побыть одному, собраться с мыслями. И он уходит из дома, не предупредив об этом деда. Уж очень тревожно сегодня у него на сердце, а в мыслях такой разнобой…

Вот уже более получаса бродит он по улицам, выбирая самые малолюдные. Сейчас бы ему не по родному городу бродить, а по пустыне, по дикому, безлюдному краю, и чтобы вокруг ни одного живого существа, а лишь один он да бог. Может же он вмешаться в его судьбу, подать какой-нибудь знак, зародить хотя бы чувство уверенности в самом себе. Почему вмешательство его может сказываться только в микромире? Ведь он великий, всесильный бог, ему все подвластно, все вокруг — его творение. Отчего же тогда общаться с людьми может он лишь в самых мизерных пределах им же созданной материи?

Но даже если это и так, то проникнуть в микромир смогут ведь только ученые, а не те, кто служит ему, богу, кто жаждет общения с ним, кто хочет понять его полнее и глубже, чтобы затем рассказать об этом людям.

Андрей упорно думает об этом и наконец решает, что, может быть, всевышний именно через людей науки, через этих безбожников собирается поведать о своем существовании. И если именно они оповестят об этом человечество, их словам, как это ни прискорбно сознавать, будет, конечно, больше веры, чем лицам духовного звания, и без того утверждающим существование творца всего сущего.

Это успокаивает, но ненадолго. Другие мысли и сомнения с новой силой начинают одолевать его.

Зачем богу вообще подавать какие-то признаки своего присутствия где бы то ни было? Если он не вмешивался в судьбы мира в страшнейшие периоды истории земного человечества, зачем ему это сейчас? Потому только, что раньше люди не могли проникнуть в его обитель в микромире, а теперь проникают и он вынужден отвечать на их вопросы?

Нет, тут что-то не то, что-то лишенное всякой логики. Наверно, всевышнему просто нет никакого дела до человечества, в противном случае он не мог бы не вмешаться и не покарать тех, кто этого заслужил. Такими Андрей считает вовсе не безбожников, а жестоких священнослужителей, ибо не находит оправдания ни средневековой инквизиции, ни многочисленным крестовым походам, ни тем более порочности римских пап.

И ему невольно приходят на память слова таких великих безбожников, как Вольтер и Дидро. Один из них сказал ведь, что со времени смерти сына пресвятой девы не было, вероятно, ни одного дня, в который кто-либо не оказался бы убитым во имя его.

А не справедливо разве замечание Дидро? Конечно, он издевался над священнослужителями, но если действительно на одного спасенного приходится сто тысяч погибших, то, значит, дьявол в самом деле остался в выигрыше, даже не послав на смерть своего сына?

А православная церковь, разве она была менее жестокой? Разве не были в свое время утоплены в Волхове псковитяне, обвиненные в ереси? Не требовал разве церковный собор по настоянию подавляющего большинства высшего духовенства сожжения русских еретиков? И их жгли. А жестокое подавление старообрядцев? Их казнили, отрезали им языки, ссылали чуть ли не на край света. И все во имя веры в бога. Зачем ему такая вера?