Воскресение в Третьем Риме

Тут Элен Софи осеклась и после многозначительной паузы спросила вполголоса: «Что же вы не говорите, как там у вас в России мосье Ведро?» Чудотворцев опешил. Ведро – неужели это какой-нибудь пароль? Или его собеседница хочет сказать, что в России кровь для анализов заготовляется ведрами? Чудотворцев предпочел промолчать, а Элен Софи пригласила его заходить к ней в лабораторию, когда у него найдется время. Нечего и говорить, что время нашлось у него на другой день.

Вместо пароля Платон предъявил Элен Софи флакон лесного старца, все еще полный, по крайней мере, на две трети. Элен Софи так и впилась в таинственный фиал, едва успев откупорить его и вдохнуть медово-травянисто-болотное благоухание. «Это вам передал мосье Ведро», – произнесла она. Чудотворцев не понял, восклицанье ли это или ликующий вопрос, и предпочел промолчать, а молчание, как известно, знак согласия. Платону ничего другого не оставалось, кроме как подумать, что мосье Ведро и есть лесной старец (настоящего его имени он до сих пор не знал).

– Но почему же вы до сих пор не сдали мне кровь, если вас послал мосье Ведро? – кокетливо спросила Элен Софи, поигрывая иглой и стеклянным капилляром. – Неужели вы боитесь укуса нездешней пчелы (la morsure d'abeille d'au dela)?

Она интимно коснулась его руки, но прикосновение оказалось цепким. Чудотворцев постеснялся вырвать у нее руку (иначе освободиться было невозможно), а может быть, он втайне наслаждался этим зажимом, и укол в палец завершил это наслаждение, усугубив его. Кровь Чудотворцева растеклась по капилляру и капнула в пузырек. Элен Софи написала на пузырьке что-то неразборчивое и поставила его рядом с другим пузырьком, на котором была этикетка с более разборчивой надписью: «Lolli Polosow». Платон вспомнил, как доктор Госсе брал у Лоллия кровь на анализ незадолго до его смерти… А Элен Софи торжествующе улыбалась, и Платон впервые увидел, что губы на ее совершенно белом лице ярко-красные, как будто она пробует на вкус кровь, которую берет на анализ. Или это была такая особенная губная помада?..

Но даже если это и была помада, ее следов не оставалось на окурках пахитосок, то и дело закуриваемых Элен Софи, не оставалось просто потому, что таких окурков не было: либо мадам Литли докуривала свои пахитоски до конца, не боясь обжечь губ, или ухитрялась незаметно уничтожать окурки, чтобы они не попадались никому на глаза. Это была одна из ее маленьких тайн, и вся она состояла из таких тайн. Точно так же неизвестно было, какого происхождения ее ароматичные пахитоски. Или они поступали от какого-то неведомого производителя, или она сама изготовляла их для себя (вернее всего), но так или иначе она никого этими пахитосками не угощала, вынуждая собеседников довольствоваться их ароматом, впрочем, об этом Чудотворцеву и мне трудно судить: мы оба не курим, так что предлагать пахитоску ему не было смысла (как и мне).

Как ни скудны были познания Платона в новейшей химии, он не мог допустить, чтобы пузырек с кровью Лоллия просто стоял на полочке в душной лаборатории среди клубов ароматического дыма. Пробы крови должны были храниться как-то иначе, в специальных, более стерильных условиях, по крайней мере, при более стабильной температуре. Кровь Лоллия попалась ему на глаза не случайно, если это не была одна только этикетка. Элен Софи на что-то ему намекала, поставив пузырек так, чтобы он не мог не попасться Чудотворцеву на глаза. Может быть, она ждала прямого вопроса, а Чудотворцев как новый Парсифаль не решался задать его. Он только спросил через несколько дней, что показал анализ его крови.

– Вы не умрете… в ближайшее время, – усмехнулась она со своей характерной паузой.

Чудотворцев, которому едва исполнилось тогда двадцать семь лет, не придал ее словам серьезного значения и продолжал настаивать, выпытывая результаты анализа. Элен Софи явно предпочитала не отвечать ему. Паузы в ее ответах становились все более продолжительными. Она уже не тараторила и не щебетала, а все больше молчала в его присутствии. Можно было даже подумать, что она тяготится его присутствием. Неужели весь ее интерес к нему заключался в том, чтобы получить кровь на анализ? Или этот анализ разочаровал ее, не показав того, что она искала? Или он сам разочаровал ее, не узнавая в ней Софью Богоявленскую или… или кого? Впрочем, кое-что в ней (на ней) явно менялось. До сих пор Платон не видел ее иначе, как в белом халате, из-под которого проглядывало синее платье. «Синий чулок», – иногда думал он про себя раздраженно. Теперь она все чаще встречала его в голубом, лишь в его присутствии накидывая или, наоборот, небрежно стряхивая с плеч белый халат.