Воскресение в Третьем Риме

Мучительно сладостное уединение подруг было с тех пор омрачено ожиданием неизбежного чаепития с Распутиным и Чудотворцевым. Когда бы они ни вышли из девичьей горенки, Григорий Ефимович и Платон Демьянович неизменно сидели друг против друга за чайным столом в зимнем саду. Распутин величал Чудотворцева запросто: «Демыч», что иногда воспринималось как «Демонович». Если Аделаида выходила из девичьей горенки одна, он сразу накидывался на нее: «Постой, Ада-Лида, а где Манок? Манка давай сюда». Так что Машеньке не удавалось миновать чайного стола, да и трудно сказать, насколько она к этому стремилась.

И очень часто во время чаепития объявлялся князь Лик. Горничная так и докладывала о нем: «Князь Лик!» – но ни разу Аделаида не приняла его, а Маша знала: когда бы она не вернулась домой, там будет ждать ее князь Лик, заехавший якобы с почтительнейшим визитом к ее матушке.

Как только горничная в первый раз доложила о нем, Машенька сразу догадалась, кто это. По имени она мне его так и не назвала, все говорила «Лик» или «Ликочка», и я могу только предположить, не князь ли Феликс Юсупов то был, а тогда Мария Г. из его мемуаров – моя тетушка-бабушка.

Он и раньше заезжал к ним нередко. Машенькой князь Ликочка заинтересовался, когда ее исключили из Института благородных девиц за чтение маркиза де Сада. Молодой князь дал ей почитать «Портрет Дориана Грея» в оригинале («for exercise in English», – успокоил он маменьку). С тех пор он полюбил вести длинные, довольно рискованные разговоры с княжной, и Екатерина Павловна даже вообразила, что он в конце концов посватается к Машеньке. Но князь Лик женился на другой, а ездить продолжал. Осенью 1916 года его визиты имели вполне определенное обоснование и конкретную цель. Он предостерегал Екатерину Павловну от Распутина. Неожиданно эстет с причудливыми сексуальными наклонностями князь Лик превратился в консервативного патриота крайне правого толка, защищающего устои православия, самодержавия, народности. Он говорил о тлетворном влиянии Распутина при дворе, более того, на царскую семью, доказывал, что Распутин, быть может, сознательный или бессознательный агент иностранного влияния, подчиняющийся, по собственному признанию, зеленым и зелененьким, причем зеленые живут в Швеции.

«А не в Дании ли?» – должна была при этом подумать Екатерина Павловна, несомненно листавшая труд своего поклонника Аристарха Ивановича Фавстова о Рюриковичах и к тому же приближенного ко вдовствующей императрице, она же датская принцесса.

– Но вы-то, ma tante, уже знали кто на самом деле Зеленый. Вы сказали об этом бабушке Кэт?

– Не то чтобы знала, я только догадывалась, mon enfant. Не забудь, я была еще девчонка, и Ликочку боялась подвести, как и он меня. Да и были у меня какие-то смутные опасения. Поймите: Платон Демьянович у нас в доме бывал, и maman чувствовала к нему некоторую симпатию, и каково ей было бы узнать, что Платон Демьянович днюет и ночует у Аделаиды…

– Должно быть, князь Лик и рассчитывал на то, что она узнает…

– Похоже на то, mon enfant. Ему очень хотелось бы, чтобы маменька перестала пускать меня к Аделаиде, а просто наябедничать на меня Ликочка не мог, как и я на него; мы же с ним дружили.

– Но почему он вас от Аделаиды-то Ксаверьевны отвадить хотел? Потому что вы мешали ему встречаться с ней? Потому что вы встречались у ней с Чудотворцевым? Или… или с Распутиным?

– Сколько вопросов, mon enfant! И как вы сами еще зелены! Поймите: князь Лик был обольститель. Когда-нибудь вы прочтете Киркегора «Дневник обольстителя», там еще о «Дон Жуане» Моцарта он удивительно пишет. Но Киркегор написал «Дневник обольстителя», хотя сам обольстителем не был, а Ликочка действительно был обольстителем, но ничего путного не написал, разве что мемуары плохонькие, неизвестно кому надиктованные. Для обольстителя существенно не… не плотское обладание, а обладание душой обольщенного, лишь подтверждаемое обладанием физическим, причем лучше, если такого подтверждения не требуется.

– И Распутин тоже таким обольстителем был?

– На Распутина-то Ликушка и охотился, его-то и обольщал. Его прежде всего. Но и всех нас тоже, и Аделаиду, и меня, и даже маменьку…

– Он ревновал вас… к Распутину? Или к Платону Демьяновичу?

– Он Распутина ко мне ревновал… И к Аделаиде, и к маменьке… К царю ревновал, к царице, к великим княжнам… Так ревновал, что убили его…

– Он убил?.. Из ревности?..

– Из ревности, да, из ревности. Обольститель ревнив, mon enfant, вам пора уже понять это.

– Но тогда и Распутин должен был обольстить… прельстить его?..

– Григорий никого не прельщал, пойми ты это. Григорием прельщались, что было, то было.

– У нас в институте говорят… – я запинался, приноравливая к стилю моего общения с тетушкой-бабушкой Кирин подпольный пафос, – у нас в институте говорят… что Распутин был апостолом… свободной любви… проповедовал революцию пола… Не в этом ли и ваш князь Лик его обвинял?