Восемь белых ночей

Мы ехали по Риверсайд-драйв. Скоро окажемся у памятника на Сто Двенадцатой улице, где двумя днями раньше я некоторое время, длившееся целую вечность, переживал ощущение человека, застрявшего посреди снегопада. Попытался вспомнить тот вечер, заснеженный холмик, сенбернара, выскочившего ниоткуда, потом – лифт, вечеринку, елку, женщину. И вот я сижу у Клары в машине, мечтая, чтобы напряжение исчезло. Я смотрел, как показался и пропал памятник Тилдену. Два дня назад, под снегом, он казался таким вневременным, таким блаженно-средневековым; теперь он почти позабыл, кто я такой, вот я проношусь мимо в спортивной двухместке, но у нас с ним не возникло ни единой общей мысли. Я пообещал: может, на обратном пути мы восстановим нашу связь, я постою и подумаю про течение времени. «Видишь памятник? Мы с ним…» – скажу я ей – и тем самым напомню, как мы с ней стояли в ту ночь на балконе и наблюдали за вечностью: туфелька, бокал, снег, блузка, Белладжо, почти все, с ней связанное, так и просится в стихи. Это же и было стихами, правда? Прогулка в ту ночь и прогулка в ночь минувшую. «Помнишь прогулку по Сто Шестой улице? Я думал про тебя весь день, весь день».

– Паршивая погода, верно?

Я люблю, когда пасмурно, ответил я.

Оказалось, она любит тоже.

Почему же тогда паршивая?

Она в ответ передернула плечами.

Может, потому, что сказать такое – проще простого? А мы готовы говорить что угодно, только бы снять напряжение? На миг показалось: она не здесь, а где-то далеко.

А потом – без долгой паузы и без всякого предупреждения, как будто к этому она и вела с того момента, как поставила Генделя, как в машине повисло напряжение, – может, еще до того, как она нажала мою кнопку на домофоне или купила за углом два кофе: «Ну так что… – И я сразу понял, что именно она скажет, понял, и все. – Ты думал обо мне прошлой ночью?» – спросила она, глядя прямо перед собой, будто некогда ей бросать на меня взгляд, хотя совершенно ясно: она увидит всю подноготную моих следующих слов.

Увиливать не имело смысла.

– Прошлой ночью я с тобой спал.

Она ничего не сказала, даже не бросила косого взгляда.

– Знаю, – ответила она в конце концов, точно психиатр, довольный, что лекарство, прописанное едва ли не от рассеянности в конце одного из приемов, к началу следующего дало нужный эффект. – Пожалуй, стоило мне позвонить.

Совсем неожиданно. Или она таким образом рушит преграды, которые я считаю данностью между малознакомыми людьми? В вещах деликатных она всегда была откровенна. Она – как, должно быть, и я – считала, что делать признания просто, задавать смелые вопросы еще проще, а вот искать к ним подходы – «мука-мученская», как вот люди скрывают не страсть, а нарастающее возбуждение. Правда брызнула, точно осколки стекла, но родилась из внутренней перепалки – возможно, потому что сутью этой правды был скорее страх, чем дерзость.

– А ты бы этого хотела? – спросил я.

Молчание. А потом, с той же отрывистостью:

– Там булочки и бублики в бело-сером пакете слева.

Умеет играть в эту игру.

– Ага, булочки и бублики в бело-сером пакете слева, – повторил я, чтобы заверить, что уловил ее преднамеренно-явственную уклончивость и настаивать не буду.

Я целую вечность рассматривал содержимое бело-серого бумажного пакета. Последнее, что я ел, – Кларин бутерброд с чесночным сыром, почти на полсуток раньше.

– Дозволено ли есть в машине?

– Дозволено.

Я отломил верхнюю корочку клюквенной плюшки, протянул ей. Она взяла и с набитым ртом дважды склонила голову – мол, спасибо.

– Дозволено предложить другую булочку для разнообразия?

Все еще с набитым ртом и с подступающим смехом она просто кивнула: валяй.

– Я считаю себя обязанным досконально изучить содержимое этого… этого бело-серого бумажного пакета слева.

Она, кажется, дернула плечом, изображая смех. Напряжение осталось в прошлом.

Зазвонил ее телефон.

– Говорите, – сказала она.

Ей задали вопрос.

– Не могу, я за рулем. Завтра.

Разъединилась. Потом отключила мобильник.

Молчание.

– Нравится мне завтракать вот так, на ходу, – сказал я в конце концов.

Она одновременно произнесла:

– Прошлой ночью ты не позвонил, потому что…

Опять туда же, подумал я. Не отступается – может, это добрый знак? А если так, почему накатила эта волна нестерпимой неловкости и скованности, тем более что после недавнего признания мне уже совсем нечего бояться. Или я признался, только чтобы ее ошарашить и тем самым закрыть тему в зародыше, показать, что могу, если захочу, говорить полную правду, однако при условии, что мы тут же спрячем ее под замок? Чего мне совсем не хотелось – это объяснять, почему я не позвонил, хотя именно это и только это мне и хотелось сказать ей сейчас больше всего. Хотелось поведать о прошлой ночи – как я проснулся с ней рядом, вспомнив свет на ее коже там, в баре, как мысль об этом все еще никуда не ушла, когда она позвонила снизу, как мне захотелось сбежать вниз прямо в халате и продемонстрировать, что ее голос натворил с моим телом.

– Не был уверен, что тебе этого хочется, – ответил я наконец.