Восемь белых ночей

Но вместо этого я произнес слова, настолько не похожие на мою обычную речь, что они меня одновременно испугали и заворожили, как будто вместо привычной одежды я напялил военную форму с саблей, звездами, медалями и эполетами, но при этом остался без сапог и подштанников. Мне понравилась эта непохожесть, зародилась надежда, что это состояние непохожести – не эфемерное посещение бала-маскарада, не однодневная экскурсия в неведомый край, который исчезнет сразу после окончания срока действия моего билета, а некое странствие, от которого я воздерживался всю жизнь, но вот время пришло. Быть непохожим означало быть собой. Правда, я пока толком не знал, как это делается. Может, именно поэтому я с ней так косноязычен: часть моей души все еще отыскивает среди беспорядочных порывов, грубостей и всяческих несуразиц этого неведомого нового персонажа, который так долго дожидался подходящего часа и вот впервые в жизни рискнул выйти на сцену. Часть моей души пока еще была с ним незнакома, не знала, можно ли ему доверять. Я все еще оценивал его на предмет размера, как новую пару обуви – хорошая, но пока непонятно, пойдет ли ко всему остальному. Может, я заново учился ходить – учился быть человеком? А кем же я тогда был все это время – манекеном? Недочеловеком?

Я не в первую секунду осознал, что боюсь и еще одной вещи: не только того, что постепенно сживусь с этим новым собой, привяжусь к нему всем сердцем, буду все чаще и чаще давать ему потачку и с ним вместе открою всякие новые миры, но и того, что я обнаружу: он способен существовать только в ее присутствии, она и только она способна его выманить, а сам я – как дух без хозяина, который лезет обратно в тысячелетнее заточение и вынужден долго-долго ждать возможности выбраться и посмотреть на свет дня – когда следующий подходящий человек выйдет из-за рождественской елки и сообщит, что его имя – Клара. Я не хотел к нему привязаться, а потом выяснить, что жить ему не дольше Золушкиной кареты. Я напоминал себе человека, который не знает французского языка, но вдруг однажды вечером в присутствии француженки начинает на нем говорить с отменным красноречием – чтобы обнаружить, что утром она вернулась к себе домой, а в ее отсутствие он больше не произнесет по-французски ни слова.

То, как она смотрела на меня – уши и часть лица скрыты под шерстяным платком, – заставило меня ответить на ее предостережение с несвойственной мне безоглядностью.

– Так ты не намерен меня слушать, да?

– Не хочу я слушать.

– Не хочешь?

– Решительно не хочу.

Тот миг мог оказаться для нас последним.

– Только не надо в меня влюбляться, пожалуйста!

– Пожалуйста, я не буду в тебя влюбляться.

Она взглянула на меня, придвинулась, поцеловала в шею.

– Приятно от тебя пахнет. Проводи меня домой, – сказала она.

Снаружи шел снег. Тихий неяркий янтарный свет струился по Бродвею, окутывал грязные тротуары Сто Пятой улицы неброской радостью, напомнившей мне фильм, который мы только что посмотрели, и слова Паскаля: «Радость, радость, радость». Машин было мало – по большей части автобусы и такси, – а издалека, как будто из неких далеких кварталов, доносилось глухое металлическое лязганье снегоуборочной машины, неспешно пробиравшейся к центру. Она просунула руку мне под локоть. Я на это и рассчитывал. Это что, просто по-дружески?

Когда мы проходили мимо круглосуточного корейского фруктового киоска, она сказала, что хочет купить сигарет.

– Вот, прочитай, – добавила она, указывая на названия фруктов «МАНДАЛИНЫ» и с ними рядом «ГЛУШИ». Она расхохоталась. – А рядом бы еще «ЧЕЛНИКА» и «УКЛОП», – добавила она, хохоча все громче прямо перед озадаченным подсобником-мексиканцем – он в этот неподходящий час подрезал стебли цветов. Я перепугался при мысли, что она выскажет про меня, едва я повернусь спиной. Нет, она скажет все прямо в лицо.

До ее дома мы дошли быстрее, чем мне хотелось. Я решил, что медлить незачем, застегнул теплое пальто на все пуговицы, чтобы показать, что собираюсь уйти в холодную ночь прямо от дверей и уже готовлюсь к этому испытанию, ей же явно хотелось повременить, и мы постояли снаружи – она указывала на вид на Гудзон и наконец произнесла, что пригласила бы меня наверх, но хорошо себя знает и считает, что лучше сказать «спокойной ночи» здесь. Мы обнялись – по ее почину, хотя объятие оказалось чересчур экспансивным, без намека на нечто более страстное или менее целомудренное. Я позволил ее объятию умереть своей смертью. То было дружеское или сестринское прикосновение, ободряющий жест, за которым последовал торопливый прощальный поцелуй в обе щеки. Она подняла мне воротник пальто, чтобы прикрыть уши, глянула в лицо, вроде как снова заколебалась – точно мать, прощающаяся с ребенком, первый школьный день которого, скорее всего, окажется совершенно ужасным.