Восемь белых ночей

Что в ее взгляде – упрек? Или извинение? И почему она не отводит глаз?

Чтобы не покраснеть, я в итоге выдавил из себя:

– Вот я смотрю на тебя, Клара, и не знаю, стоит ли тебе сказать, что мне нравится разглядывать тебя, как вот сейчас, или лучше об этом промолчать, не сказать ни слова, свернуться в клубок в этом аскетическом молчании.

– Только ополоумевшая женщина не позволила бы тебе продолжить.

– Только вконец ополоумевший мужчина не попросил бы тебя его остановить.

– Это Ромер говорит или ты?

– Бог ведает. Я разглядываю тебя, и сердце колотится, а ты в ответ разглядываешь меня, и я думаю одно: окопы покинуты, земля выжжена, пусть остается пустота и – следите за знаками дорожного движения.

Она попыталась перебить меня движением руки. Я тут же осекся.

– Нет, продолжай.

Просто изумительная женщина.

– Теперь я чувствую себя уличным музыкантом.

– Ладно тебе. Обалденно одухотворенный миг Вишнукришну-Виндалу мы на сегодня уже проехали.

Она встала, вынула из кошелька долларовую купюру, подошла к музыкальному автомату и без запинки нажала несколько клавиш – явно «ее» песня. Я думал, что она вернется к столу и допьет виски, но она осталась стоять у автомата, будто рассматривая список песен. Я встал и подошел к ней. Зазвучала музыка, оказалось – танго.

Пылкие слова песни окутали меня чарами с первой же секунды. Они выпрастывались из тишины позднего вечера в почти пустом баре, точно шерстяное одеяло, которое достают из бельевого шкафа в холодную ночь, когда слышны лишь стук градин и дребезг оконных рам. Клара знала слова, и я не успел предвосхитить, что сейчас будет, не успел воспротивиться или даже сделать вид, что противлюсь, а меня уже просили повести ее в танце, который я едва-едва помнил с первых курсов. Мы танцевали возле музыкального автомата, в каких-то трех метрах от входа в бар, танцевали куда медленнее, чем положено танцевать танго, но какая разница, вот оно – музыкальный автомат, мы, лица редких прохожих на тротуаре, которые случайно заглядывали в заиндевелые окна, мы танцевали, как на картине Хоппера, под зеленой рекламой пива «Хайнекен», а два-три еще не ушедших официанта деловито наполняли бутылки кетчупом: нам казалось, что мы танцуем безупречно, нам казалось, что мы в раю, нам казалось, что за три секунды танго сблизило нас сильнее, чем все слова, которыми мы перебрасывались начиная с 19:10. А потом это случилось. Музыка смолкла, секунду мы постояли, и – не забирая своей руки из моей, почти в шутку – или действительно в шутку? – она произнесла: «Perdoname»^[16] и тут же запела по-испански, пела для меня, без сопровождения, голосом, который переворачивал мне все нутро, а она смотрела на меня, как это делают певцы, если сумели напрочь вас ошарашить, вы стоите, беспомощный и обнаженный, есть у вас лишь ваше потрясенное «я» и слезы, струящиеся по щекам. Она наблюдала за всем этим, не прекращая петь, как будто знала, когда начала рукой утирать мне слезы, что не могло быть ничего естественнее, что именно это-то и должно произойти, когда человек закончил танец, держит вас за руку, а потом поет вам, для вас, поет потому, что музыка, точно мачете в джунглях, рассекает все и прямиком вонзается в то место, которое вы все еще называете сердцем.

– Не надо, прошу тебя, не надо, – прошептала она, а потом, передумав, возвратилась к «Perdoname», к своей песне. – Perdoname, – выговаривала она, —

Si el miedo robo mi ilusion

Viniste a mi

No supe amar

Y solo queda esta cancion^[17].

Я знал, что никогда этого не забуду. Это история мужчины, который, испытывая страх перед любовью, решил «защитить свое сердце». «Ты пришла ко мне, но я не умел любить, все, что мне осталось, – эта песня», – говорит он. Обращалась ли Клара ко мне – или это лишь совпадение? Есть у меня Уден Дола, спрашивает? Кто такой Уден Дола? «Один доллар! Да ну тебя!» – Притворная досада. Я вытащил купюру и смотрел, как она нажимает на те же кнопки.

– Еще раз, – сказала она.

Со мной она танцует или нет?

Со мной.

Почему в ней нет ничего, что мне бы не нравилось?

– Хорошо, что я не в твоем духе, а ты не в моем, – сказала она, когда после второго танца мы снова сели.

Этот маневр вызвал у меня смех.

– Ладно, переживу. Пусть в этом будет мой ад. – Я попытался воспроизвести ее вчерашние слова.

Я помог ей надеть пальто. Потом она обернулась, обматывая голову платком, – и на краткое мгновение все наши слова вдруг обрели смысл. Она поколебалась.

– Так ты не намерен меня слушать, да?

«Что именно слушать?» – собирался я сказать, снова прикинувшись, что не понял намека, – мне страшно было признать, что мы с ней постоянно, постоянно на одной волне. Или можно было сказать: «Сама знаешь, что не могу и не буду».