Восемь белых ночей

И тут я вспомнил его собственные слова: «Скоро я и вовсе не буду знать, жил я или нет» – и если душа моя столкнется с твоей на запруженном тротуаре, сердце мое не екнет, как в тот вечер, когда ты заглянул в мою комнату. Столько любви – и все впустую, такой запас книг и стихов – и все кануло. Я смотрю на эту руку и знаю, что скоро ее уже не будет, потому что она уже не совсем моя – как и глаза мои не совсем мои, да и сам я не здесь, ноги уже ушли вперед меня и нашли местечко поуютнее в неком неведомом часовом поясе за Летой и Флегетоном. Я теперь даже и не вспомню Лету и Флегетон, или бурные волны Шэннона, или «Федон», или храброго Аристида и длинные речи Фукидида, которые мы читали вместе. Все эти бессмертные слова – исчезли; Византия – исчезла. Пф-ф! Часть моей души мне больше не принадлежит, как жизнь моя никогда мне толком не принадлежала, как моя одежда, моя обувь и запах моего тела никогда мне толком не принадлежали, как даже «мое» мне больше не принадлежит, мои мысли, волосы, все мое меня покинуло, и любовь мне тоже больше не принадлежит, она заемная, как зонтик, снятый с шаткой вешалки – ты и я – зонты на вешалке, хотя ты мне теперь ближе, чем кровь в моей шее, дыхание моей жизни. Я смотрю на себя в зеркало и делаю одно: прощаюсь со своим и с твоим лицом. Я оставляю тебя постепенно, моя любовь, я не хочу, чтобы ты горевала, я хочу забрать это твое изображение тебя с собой туда, куда меня гонят, – в надежде, что, когда я закрою глаза, это исчезнет последним, ибо говорят, что последнее тобою увиденное можно забрать с собой навсегда, если можно «забрать» за Лету и Флегетон.

– Слыхали про Лету и Флегетон, инспектор?

– А кто они такие?

– Неважно.

Худшее в смерти – это знание, что ты забудешь про то, что вообще жил и любил. Проживаешь семьдесят лет или около того и умираешь навсегда. Почему невозможно по-другому? Пробыть мертвым семьдесят лет – можно добавить и еще семьдесят для ровного счета – и при этом жить вечно. Для чего вообще нужно умирать? Плевать мне на тех, кто говорит, что прожить больше одной жизни никому не по силам. Спросите у мертвых, увидите, что они ответят, – спросите у мертвых, от чего бы они не отказались, только чтобы оказаться здесь, увидеть сегодняшний снег, насладиться целой неделей таких вот звездных ночей или влюбиться в самую красивую женщину на свете. Спросите у мертвых.

– «Пообещай мне одно, – бывало, говорил он. – Когда придет время, ты мне поможешь – но только если я об этом попрошу, не раньше; пока могу, я буду держаться, так что не раньше».

– И он попросил?

Представитель закона берет меня хитростью?

– Так и не попросил.

– Они никогда не просят, когда доходит до дела. Чего же вы так переживаете?

– Он задремал на несколько часов, а я бродил вокруг дома, точно любовник, который ждет, пока подружка заберет из его квартиры все свои вещи до последней, в надежде, что она передумает, пока не дошел до парка и не понял по свисту студеного ветра среди деревьев, что он добрался до места. Я собирался почитать ему Плутарха. Я дал этому произойти.

– Преднамеренно?

– Этого я никогда не узнаю.

Скажите мне, инспектор Рахун, что я не бесчеловечен. Скажите мне, что он все знал, инспектор Рахун.

– Вы гляньте, какая луна.

– Доброй ночи, луна, – сказал я.

– Доброй ночи, луна, – повторил он, чтобы меня потешить, и покачал головой, имея в виду: «Ох уж эти люди!»

Какая-то побирушка перешла улицу, двинулась к нам. Видимо, парк служил ей спальней. Уборной. Кухней. Гостиной.

– Мистер, дай хлебца.

Я засунул руку в карман.

– Охренели вы, что ли? – сказал полицейский. А потом повернулся к побирушке: – Проваливай, мамасита.

– Не браните ее. Рождество ведь.

– Вот она сейчас вцепится в вас своими загребущими пальцами – будет вам Рождество.

Побирушка, почуяв мягкосердечного человека, не сводила с меня глаз, беззвучно выпрашивая.

У самого выхода из парка Штрауса я вытащил из бумажника пятерку и сунул побирушке в ладонь. Por mi padre^[13].

– Вы че, серьезно?

– Оставьте инспектор, – сказал я. Кто его знает, хотел я добавить. В другую эпоху старая карга попросила бы меня сесть на одну из скамеек, принесла ведро воды, чтобы омыть мне ноги, заметила бы что-то, и я оказался бы дома. Y por Clara tambien^[14]. Вот что надо было добавить.

Рахун исчез вместе с машиной, снова тишина.