Восемь белых ночей

Когда я купил этот ковер, мысль о всяких там Кларах даже и не закралась мне в голову, и все же тот проведенный с отцом воскресный день в конце мая, когда я поднял руку на аукционе – еще до переезда сюда, – теперь неотрывно связан с этим пятном, будто она, ковер и мой отец, который хотел мне показать, как делать покупки на аукционах, потому что это полезный навык, двигались по трем вроде бы совершенно отдельным траекториям, которым суждено было пересечься именно в этом пятне – как картинки с клетками в Тиргартене теперь будут лишены всяческого смысла, если не привязывать их к образу младенца, родившегося в том же году, тем же летом, в тысячах миль оттуда.

Нравилось мне прочитывать свою жизнь вот так – в тональности Клары, – как будто нечто предопределило все события в соответствии с принципами более прозрачными и более лучезарными, чем принципы самой жизни, – события, смысл которых открывается лишь задним числом, всегда задним числом. То, что казалось слепой удачей, произволом, внезапно предстает преднамеренным. Совпадения и случайности не бессистемны, это движущие пружины замысла, в который лучше не соваться и не вторгаться с ненужными вопросами. Даже любовь, возможно, это всего лишь наш способ сопрягать произвольные единицы жизни в нечто, имеющее хоть намек на смысл и упорядоченность.

Каким ловким, естественным, самоочевидным показалось ее предложение пообедать у меня. Мне бы такое никогда не пришло в голову. И с какой простотой она подошла ко мне там, на вечеринке. Предоставленный сам себе, я бы целый вечер пытался с ней заговорить и бросил бы попытки, услышав, как она сказала кому-то что-то походя, язвительно, жестоко.

Я посмотрел на соль на ковре и вновь пообещал себе оставить ее там навсегда. Будет доказательство, что мы были счастливы вместе, могли проводить рядом целые дни и не уставать друг от друга.

Разумеется, я опасался того, что моя радость, подобно некоторым деревьям, укоренилась на самом краю скалистого утеса. Могут они вытягивать шею и от всей души поворачивать листья к солнцу, но последнее слово за силой тяжести. Только, пожалуйста, пусть не я сброшу дерево с утеса. Во мне столько сарказма и засухи, не говоря уж о страхе, гордыне, недоверии и злонравном стремлении винить во всем себя – хотя бы ради того, чтобы доказать: я способен обходиться без множества вещей, которые жизнь мне предлагает, так что я наверняка первым и спихну этот несчастный росточек в воду. Не смей. Раз иначе никак, пусть лучше она.

Я еще раз подумал о прошлом вечере, о слаженном движении наших чресл. Слишком скоро, внезапно, поспешно. Какой же я идиот!

Вы только сопоставьте: ты – лучшее, что со мной случилось за этот год. Эти слова можно отнести вместо денег брокеру, прикупить опционов на рынке хрени и все равно обогатиться – слова, в которых я открыл скрытое сияние, но порой вытесняю их из мыслей, чтобы воскресить снова, – так иногда ловишь себя на том, что пальцы снова и снова возвращаются к приятной на ощупь круглой бусине на снизке крошечных шестигранных четок. Даже забывая про эти миры, я знал, что они дожидаются рядом – так вот кошка трется о вашу закрытую дверь. Повременю ее впускать, зная, что, как только я снизойду, она немедленно вбежит и прыгнет мне на колени: ты – лучшее, что со мной случилось за этот год.

Мне представлялась Клара, все еще в очках, в мужской пижаме и белых носках, а под пижамой ничего. «Так что, побоку слишком скоро, внезапно, поспешно?» – спросила бы она. «Хрен знает как скоро и внезапно», – сказал бы я, борясь с искушением распустить тесемку на ее штанах – скидывай штаны, а носки оставь, снимай очки, дай посмотреть на тебя нагую в утреннем свете, мой север, мой юг, мой strudel gateau; Оскар и Бруншвикг сейчас склубятся, сплетутся, точно рептилии, ловкие и верткие. Интересно, кофе остынет? Булочку напополам, благослови бог крошки, липкие плюшки, глазурь на пирожном, не вылезать из постели, тянуться за кофе, пока возбуждение не вернется, – и назовем это «печь strudel gateau».

Нынче утром в душе не прикасаться к Гвидо.

«Так ты вчера занимался со мной любовью?» – спросит она. «Да ничего подобного», – отвечу я. Ничего подобного.

В девять я выходил в дверь, зазвонил телефон. Я надеялся, что отвечу вчерашним усталым, укромным, раскованным голосом – или попытаюсь его воспроизвести, если естественным образом не получится. Но звонили из доставки. Пыл, с которым я кинулся к телефону, сказал, как сильно мне хочется, чтобы звонила Клара, сегодня как вчера, как накануне, как в любой из дней этой недели. Я гадал, будет ли ее голос таким же тягучим и хриплым, как накануне, равнодушным ко всему, что не имеет отношения к нам, – или к ней вернутся бодрость и задиристость, легкость и стремительность, язвительность и напор – неукротимое желание жалить?