Восемь белых ночей

Но на пути в туалет мне пришла в голову эта мысль: сегодня я с ней пересплю, а завтра посмотрим. Интересно, сможет ли она в постели стать еще более страстной, чем здесь, на банкетке, – или внезапно превратится в одну из тех, кому подавай вот это и вот это, этого побольше, а этого поменьше, прошу не кусаться – или нас обуяет животная похоть, мы сорвем друг с друга одежду, едва переступив порог лифта, скрывшись с глаз ее швейцара? Или будет пламя свечей, парк Штрауса за спиной, а снаружи за нами станет присматривать «Князь Оскар», а мы будем нагими стоять у окна и смотреть в ночь, точно два бессонных волнореза, и станем раз, еще раз и еще много-много раз слушать «Благодарственную песнь выздоравливающего» Бетховена? Или все будет так, как и всегда с ней: порывы студеного зимнего ветра на минном поле с опаляющими гейзерами? В туалете я взглянул на свое отражение в зеркале и улыбнулся ему. Я выпил две – нет, три порции виски. «Привет», – поздоровался я наконец. «Привет», – ответил он. Потом я опустил глаза на синьора Гвидо, мое тихое и терпеливое приемное дитя. «Кто тут мужчина?» – спросил я наконец. «Ты мужчина», – ответил я, глядя, как он выполняет свою вспомогательную функцию. «Кто тут тебя любит?» «Ты», – ответил он с прежней жеманной улыбочкой на лысой макушке. «Нынче твой миг, эта ночь – твоя ночь, плут ты беспардонный».

Стоя перед писсуаром, я прислонился лбом к холодной блестящей стальной трубе, соединявшей его со сливным бачком – на ней скопился конденсат, – и просто замер, радуясь холодку, вдавливая лоб в огромную стальную шестиугольную гайку, улыбаясь про себя всякий раз, как в голове звучало: «Кто тут мужчина? Ты мужчина. Кто тут мужчина? Ты мужчина». Я едва не расхохотался. Лучший миг моей жизни я провел перед писсуаром. Только, пожалуйста, не делай так, чтобы я ее разлюбил, не надо, чтобы я все это профукал и проснулся пресыщенным или безразличным. Не надо.

Я вернулся к Кларе – она тут же ахнула.

– Что с твоим лицом? Ты упал?

Я понятия не имел, о чем она. Я был занят другим – как бы не пошатнуться, садясь.

«У тебя на лбу какая-то ссадина – нет, синяк». Она нежно до него дотрагивалась. Может ли женщина, способная пронзить меня навылет одним словом, проявлять такую заботу о моем лбе? Я дотронулся до своего лба. Никаких сомнений – на коже вмятина. Что ли, кровь идет? Как такое могло случиться? Потом я вспомнил. Стальная гайка – видимо, я целую вечность простоял, прижавшись к большой гайке на стальной трубе.

– Стоит взглянуть – и сразу хочется до тебя дотронуться. Ты чего так долго? Что вы там на самом деле делали, Князь?

– Клара Бруншвикг, вы меня шокируете.

Мы снова поцеловались. В тумане ласк и объятий я вдруг понял, зачем люди соединяют свои губы. Вот зачем люди целуются, все думал я, – такое может говорить себе пришелец с далеких звезд после первого сопряжения с человеческим телом: «Вот зачем они это делают». А что же я делал раньше? – хотелось спросить. Кем я все это время заполнял свою жизнь? И что в ней делали все эти женщины? Почему, зачем, ради какого удовольствия, цели – когда совершенно ясно, что принимал я любви чуточку, а отдавал еще меньше? Просто чтобы не скучать в выходные? В каких розовых садах я так и не вышел из дремы, чем мы там обменивались в гомоне Любовных Слияний? Или это неважно, главное – чтобы суда приходили, торговля не хирела, в порту кипела жизнь: люди, сделки, места, грузы, покупай, продавай, бери взаймы – но в конце мы всегда, всегда остаемся в одиночестве, когда над долиной пандстраха опускается ночь.

Стоит ли задаваться вопросом, почему сейчас все иначе?

Тогда, в туалете, я улучил минутку проверить, есть ли в телефоне сообщения. Она звонила восемь раз, но ничего не сказала. С чего я взял, что она лжет, говоря, что много раз звонила? Потому что ты мне не доверяешь, потому что ты меня боишься. Чего именно-то боюсь? Боишься. Боишься, потому что я, возможно, лучше тебя. Боишься, потому что, в отличие от прочих твоих любовей, ты понятия не имеешь, куда это все приведет. Боишься, потому что, вопреки тому, что ты так отчаянно себе твердишь, тебе хочется, чтобы это не кончалось никогда. Боишься – и это ты только-только начал осознавать, – что я – настоящая вещь, Князь, и это препятствие-преграда, которое нам представлялось скалой, на самом деле связало нас в первый же миг. Сегодня я нравлюсь тебе несказанно. И ты до смерти боишься, что завтра я стану тебе еще нужнее.

Мы знакомы всего пять дней, но я уже осознал, что речь идет о воле планет и влиянии судьбы и богов на человеческие жизни, о сонме призраков, что явились и исчезли, порыдав над любовями, которые не избыть временем и не вернуть мольбами. Ты проклятьем явилась на мою землю, Клара; много поколений потребуется моей крови на то, чтобы тебя смыть.