Восемь белых ночей

– Что он этим пытается сказать? – спросил я.

– Думал, удастся надуть Корлеоне?

Мне понравилось, как она это сказала.

– Скажи еще.

– Думал, удастся надуть Корлеоне?

А потом, решив налить мне еще вина, она опрокинула свой бокал, надежно стоявший на большом словаре. То немногое, что еще оставалось в бокале, растеклось в красную лужицу по ковру и скоро впиталось в его густо прокрашенный геометрический узор. Ее нежданные извинения напомнили мне ту порывистую и велеречивую Клару, которую я видел, когда она развернулась и поцеловала меня в столовой у Макса. Я попытался ее утешить, просил не переживать, побежал на кухню за тряпкой.

– Промокай, не три. Промокай, – все твердила она.

Я попробовал.

– Да ты все равно трешь, а не промокаешь.

– Давай тогда ты.

– Дай мне, – сказала она, сперва повторив мое движение, не касаясь коврика, а потом показав, как надо. – Теперь тащи соль, – сказала она.

Я передал ей солонку.

Она только посмеялась. Где я держу соль?

Я притащил огромную пачку кошерной соли. Клара щедро засыпала ею пятно.

– С какой радости у тебя такая здоровенная пачка соли, а еды – шаром покати?

– Здесь обитал розовый сад и много готовил – отсюда и большие коробки со специями. А еда в последнее время залегла на дно, – объяснил я.

– И что с ней?

– По большей части испортилась.

– Я имею в виду – за что ее вытурили из розового сада?

– Хотела, чтобы я промокал, не тер.

– И где она теперь?

Я передернул плечами.

– Все кончено.

Посмотрел на аккуратный холмик, который она старательно разгладила тыльной стороной пальцев, – на нем остались четыре бороздки, и я уже знал: у меня не хватит духу его истребить. Сохраню навеки, прикажу миссис Венегас к нему не прикасаться ни рукой, ни пылесосом. А если прикоснется, мне на память об этом дне останется пятно – так вешают памятные таблички в том месте, где метеорит ударил в землю, но не оставил следа, только кратер, названный теперь его именем. Она – метеорит, я – разверстая воронка. 28 декабря мы с Кларой устроили пикник у меня на полу, вот доказательство. Как только она уйдет – я знал, – я останусь таращиться на эти крошечные выступы, отпечатки пробелов между ее пальцами, и повторять про себя: здесь была Клара.

– Надеюсь, пятна не останется.

– Надеюсь, – возразил я, – что останется.

– Князь, – произнесла она с упреком. Мы оба поняли. После короткой паузы она вдруг добавила: – Посуда!

Мы отнесли посуду на кухню, она составила ее в раковину.

– Десерт забыли, – сказала она.

– Вот и нет. Я купил шоколадных лесбиянок.

– А я не видела.

– Сюрприз! Но с одним условием…

– С каким условием? – По лицу пробежала тень. Я понял, что заставил ее нервничать.

– С условием, что ты произнесешь: «Думал, удастся надуть Корлеоне?»

Сердце неслось вскачь.

– Чего ты только не придумаешь!

Она вскрыла три пачки печенья, разложила их парами. Если вставишь их между пальцами ног, я дотянусь туда губами и откушу от каждого, как ты там сказала: «Чего ты только не придумаешь?»

– Чаю все еще хочешь? – спросил я.

– По-быстрому, – сказала она. – Мне скоро пора.

Не знаю, что заставило меня решить, что она забыла о предстоявшей ей встрече с темидругими. Ну и дурак. И какая бестактность с ее стороны об этом напомнить. Часть моей души даже пришла к выводу, что ей приятно нарушить сложившийся ход вещей, приятно меня огорошить, приятно следить, как я поверил, что она забудет, – и тут же рывком втаскивать меня обратно в реальность и напоминать: не забыла.

При этом я знал, что приписывать ей такие побуждения – все равно что усматривать злонамеренность в буре или доискиваться умысла во внезапной кончине знакомого, с которым за два часа до того играл в теннис.

Мы вскипятили воду в микроволновке – две минуты. Потом опустили в нее пакетики с «эрл греем» – одна минута. Через семь минут чай допит. Чай «секс-был-плох». Чай-секс-был-плох, повторила она, совсем не лидийский.

А потом она встала и подошла к одному из окон, чтобы посмотреть, как снаружи истаивает очередной холодный серый зимний день. Про Ромера ничего не сказала. Я тоже.

Я оставил дверь квартиры приоткрытой и довел ее до конца коридора – там мы в неловком молчании дождались лифта. Перед прощанием мы никогда не составляли никаких планов, так было и на сей раз, вот только то, что по поводу завтрашнего дня – ни слова, сгустило воздух, придало неестественный, почти зловещий оттенок нашему молчанию, как будто мы скрывали не нежелание формализовать нашу дружбу или пересматривать ее всякий раз, как она нас сводила теснее; скрывали мы виноватое смущение людей, у которых нет намерений встречаться снова – и они отчаянно избегают разговоров на этот предмет. Когда лифт наконец приехал, мы вернулись к тому же краткому торопливому клевку в щеку.

– До скорого, – сказал я.

– До скорого, – передразнила она.

Когда дверь начала закрываться, разделяя нас, я понял, что вижу ее в последний раз.

– Гребаная дверь! – долетел до меня вопль, когда ее снова прижало дверью. Я снова забыл ей про это напомнить. Слышал, как она хохотала до самого низу.