Воронье живучее

Дадоджон слушал Ислама, опустив глаза, но, когда он протянул руку, порывисто схватил ее и крепко пожал. Они обнялись.

Проводив вслед за Исламом Давлята и Мансура, Дадоджон остался в комнате один, наедине со своими думами, тяжелыми и мучительными. Его раздирали противоречивые мысли и чувства, он словно бы раздвоился, и один Дадоджон спорил с другим. Первый утверждал: ты потерял совесть и стыд, жалкий лгунишка, подлый трус, негодяй! Разве те, что еще несколько дней назад спали вот на этих кроватях, занимались вот за этим столом, те, с кем ты дышал в этой комнате одним воздухом, ел и пил из одной посуды, — разве они чем-то хуже тебя? Разве нет у них родных и близких, отца и матери, сестер и братьев, любимой девушки? Разве они ни о чем не мечтали, ни к чему не стремились? Разве им не дорога собственная жизнь? Дорога, еще как дорога! Но они все презрели, готовы пожертвовать собою во имя свободы родины. Они будут геройски сражаться. И когда вернутся, с каким лицом ты посмотришь на них? Куда денешь глаза? В какую нору залезешь, подлый, несчастный трус! Пока не поздно, сядь за стол, напиши заявление, иди добровольцем, торопись…

Но тут же начинал нашептывать другой: не спеши, не лезь на рожон, ведь дело идет о жизни и смерти, а жизнь так сладка и дается только раз, поэтому пользуйся тем, что твой год не призывают… Пока корень в воде, есть надежда на плоды.

Этот второй человечек брал верх над первым, и Дадоджон то слонялся по городу, то валялся с книжкой на кровати, ожидая, когда его призовут либо в армию, либо на работу. Правда, иногда он заходил в канцелярию и, напустив на себя озабоченный вид, спрашивал, нет ли ему повестки. И сокрушался, и сетовал, давая понять, что и он подал заявление, и он жаждет попасть на фронт, и он патриот. Однажды, не в силах больше играть, он и вправду написал заявление и помчался в военкомат, но, заскочив в огороженный глинобитной стеной двор, остановился, огляделся… Народу было столько, что, как говорится, и собака потеряла бы хозяина. Или так ему тогда показалось? Насколько помнится, в одном конце двора большая группа юношей слушала лекцию; другая группа вытянулась в очередь на медкомиссию, третья строем направлялась к воротам, и кто-то сказал, что их ведут в городскую баню, там остригут, переоденут в военную форму и потом отправят прямо на вокзал… Дадоджон мог бы отдать заявление дежурному, сидевшему у входа в военкомат, но решимость уже покинула его — победил второй человечек. Подумав: «Толпа, не пробиться, завтра приду пораньше», Дадоджон повернул обратно.

Раздвоенность и нерешительность вконец извели его, он стал бояться выходить на улицу: казалось, все смотрят на него осуждающе, каждый безмолвно спрашивает, почему не на фронте, какого черта с этакой мордой тут околачиваешься…

Общежитие почти опустело, осталось лишь несколько ребят — младшекурсников. Он расхаживал по комнате, мрачный и злой, когда вдруг вошла их секретарша и сказала, что вызывает заведующий. Сердце екнуло. Невольно вырвалось:

— Повестка?!

— Не знаю, — пожала плечами секретарша.

Дадоджон выбежал, хлопнув дверью. «А, будь что будет!» — решил он, входя в кабинет заведующего.

— Что вы до сих пор здесь делаете? — спросил тот, уставившись сверлящим взором из-под очков. — Почему не получили направление?

Отведя глаза, Дадоджон тихо произнес:

— Я хотел на фронт, нет повестки… Не знаю, что Делать.

— Все вы хотите на фронт, — смягчился заведующий. — Но фронт затрещит без тыла, а тылу нужны работники. Тебя определили в Курган-Тюбинский район? Та-ак. Вот тебе твое удостоверение и выписка из решения комиссии по распределению. А направление и подъемные получишь в наркомате. Сегодня же отправляйся!

В наркомате ему разъяснили, что по существующему положению он обязан год отработать, после чего удостоверение заменят дипломом и назначат на более высокую должность. В тот момент Дадоджону было наплевать на должность, он только попросил, если есть возможность, направить его в родные края, в Богистан. Но там места не оказалось.

Дадоджон бывал в Курган-Тюбе — гостил несколько раз у одного из своих товарищей, который работал там фининспектором, имел семью, дом. Поэтому отказ не очень-то огорчил Дадоджона.

В Курган-Тюбе его назначили секретарем суда и тут же выделили жилье — небольшую комнатенку в самом здании суда, где жил прежний секретарь, которого призвали в армию.

Председатель суда, моложавый кряжистый человек с высоким лбом и добрыми глазами, сказал Дадоджону:

— Пока у нас вакансия только такая, но, поверьте мне, это к лучшему. Вам, молодому выпускнику, делающему первые шаги, полезно начинать с азов, изучить на практике все так называемые мелочи и детали судопроизводства, в котором на самом деле нет никаких мелочей, поскольку решается судьба человека. Поверьте мне, эта работа станет для вас еще одной прекрасной школой.