Ворон

И тогда Сильнэм стал звать братьев возлюбленной своей по именам, ибо сердцем чувствовал, что они где-то поблизости. И вот из одной дальней клетки пришел к нему в ответ жалобный, полный страдания стон — бросился туда юноша. Три брата были заключены в одну клетку, и мало уже напоминали тех яснооких, добрых эльфов, которых знал Сильнэм — только боль в них теперь и осталось: тела были изуродованы, лица перекосились, а из искривленных ртов прорывались клыки. Они ухватились своими когтистыми лапами за прутья и, что было сил, трясли их.

Сильнэм простонал:

— Сейчас я подумаю, как бы освободить вас… Вы, только не отчаивайтесь… Мы выберемся — звезды вас излечат.

Тут он обнаружил, что его ржавый клинок все еще при нем; тогда он подошел к клети, намериваясь перерубить замок — случайно взглянул в эти перекошенные, кровоточащие морды, в эти выпученные красные глазищи, и понял, что они ревут только от телесной боли, что ни к каким звездам они и не хотят вырываться. Вот один из них вцепился клыками в прутья, стал грызть их, брызжа кровавую пеной.

Сильнэму стало совсем плохо: он попятился, он развернулся, хотел бежать, да так и замер пораженный: между клеток освободилось свободное пространство, и там на залитом кровью железном полу стоял тот самый черный всадник, которого он встретил, когда в первый раз увидел врата Утомно.

Но самое то жуткое было в том, что всадник держал в ручищах своих Деву — Возлюбленную Сильнэма. Она была без чувств, и золотистые волосы ее, точно окошко, в иной счастливый мир, плотною волною свешивались к полу.

Всадник говорил угрюмым, холодным голосом:

— Я думал, что одному тебе здесь будет скучно! Вот только что принес ее от вашей стоянки!..

— Н-Е-Т!!! — с отчаянным воплем бросился Сильнэм на это создание.

Стоило только всаднику махнуть рукою, как ноги юноши приросли к полу. Он помнил, как рвался к ней, как пытался хоть раз мечом взмахнуть — все было тщетно, все тело какой-то железной коростой покрылось… Сначала он выкрикивал угрозы, потом от ненависти разум его совсем помутился, и он мог только рычать как зверь…

Очнулся он уже в клети, в нескольких метрах над полом. От постоянного гуденья, от мертвенного, раскаленными иглами до мозга пронзающего света, от тяжелого, сдавливающего воздуха, от воплей, у него кружилась, голова, он чувствовал, что воздух прожигает его кожу, и как-то в нем все меняется, шелушится, выворачивается наизнанку, трещит.

И, вдруг, он услышал слабый стон — узнал — это же Она! Глянул — с ужасом — завопил от новой боли: она покачивалась в соседней с ним клетки, все тело ее, и лицо было обезображено шрамами, из них сочился гной, плоть надувалась буграми, которые наползали друг на друга; и была гнилостно-зеленого цвета, один глаз вытек, другой вылупился, точно куриное яйцо, пронзенное кровавыми жилами.

Тогда он закрыл глаза и позвал ее по имени — услышал стон — вытянул к ней руку — и тут почувствовал, как вцепилась она в него своими когтями — прогрызла до самой кости. Он не чувствовал боли телесной — куда страшнее было душевное страдание. Он повалился лицом на дно клети, которое все заполненно было кусками гниющего мяса, даже и не чувствуя того, уткнулся в них лицом и пролежал так неведомо сколько времени.

Он все ждал, что что-то изменится, часы сменялись часами, проходили дни, недели, месяцы, а клетки все так же поскрипывали, все так же ревели, становились все более уродливыми их обитатели.

Поначалу то он еще и о звездах грезил, и о том, как освободит ЕЕ, но постепенно чувство ненависти вытеснило все это — не было уж ничего кроме этой жажды разрушать, бить, рвать. Ничего не изменялось… ничего не изменялось месяцами — и он все больше сходил с ума; уже не было связанных мыслей — только эта злоба затравленного, забитого зверя. Поначалу он еще хотел отказаться от еды — от того зловонного, кишащего червями мясо, которое месил на дне своей клети — однако, после приступов ярости, он каждый раз впадал в забытье, а потом обнаруживал себя, уже уткнувшимся лицом в эту гадость, уже сытым, с набитым желудком.

И почти каждое мгновенье он видел в соседней клети ЕЕ. Видел, как постепенно исчезают последние черты былого, как последние крохи разума затухают. Она превратилось в громадную слизкую жабу, которая постоянно грызла прутья, и брызгала ядовитою, зеленой слюною.

Впрочем — это уже не причиняло ему боли — он лешился разума; и теперь только и делал, что рычал, поглощал мясо, да сам брызгал слюною, ища, кому бы перегрызть горло.

Уже много позже вспомнился Сильнэму такой эпизод:

Между клеток появился тот «черный», а за ним тащился горбатый пятиметровый надсмотрщик, с тремя руками и двумя головами. «Черный» бранил надсмотрщика:

— Почему переработка завершена еще не во всех клетях?! Вот — например этот! — и он ткнул пальцем в Сильнэма.

— Я…я… не знаю. — тупым голосом отвечал надсмотрищик.

— Сколько в твоем блоке?! — рявкнул «черный».

— Шестьсот девяности семь клетей.

— Из них едва ли не половина не переработана! Ты будешь выдран плетьми, собака!

— Как вам угодно, господин!