Ворон

— Дай то мне небо силы — проживу еще несколько деньков. Не оставлю — накормлю…

Фалко поставил рядом с ними миску, и тут же его вырвали из телеги — теперь уж не церемонясь, с бранью, с толчками, с затрещинами поволокли к Брогтруку — этот орк оказался уже настолько пьяным, что мог только вертеться в грязи и выкрикивать, безумным голосом:

— Сечь его! Сечь! Сто ударов за меня! За…

Орки схватили Фалко за руки за ноги и с хохотом поволокли. С него даже рубаху не содрали, и приковали к железному столбу. Первый же удар был, словно целый выводок ос, полосою в его спину въевшихся. Он чувствовал, как теплая кровь стекает по его спине — но голоса и хохот все отдалялись, да и боль становилась совсем незначимой…

Потом уже Фалко узнал, что бившие его орки, и до десяти бы досчитать не смогли, не то что — до ста. Потому били его без всякого счета, сколько кому хочется, по очереди… Неизвестно, сколь долго продолжалось истязание; но закончилось оно тем, что пьяный, качающийся из стороны в сторону Брогтрук приплелся, чтобы посмотреть, как проходит наказание. Увидев, что сталось с хоббитом, он выбил множество клыков, велел немедленно его отцепить, и сам, пьяный, взялся за его лечение. Собственно — лечение заключалось в том, что он вылил на то кровоточащее месиво, которое осталось от Фалковой спины, какую-то бурую гадость — и все там зашипело, сжалось, потемнело…

Очнулся Фалко и тут же закричал от совершенно непереносимой боли в спине. Казалось, что туда воткнулись сотни раскаленных игл, и теперь вот шевелились, разрывали его плоть. Он лежал на животе, уткнувшись лицом во что-то жесткое. Не в силах перевернуться, вывернул голову, да так резко, что, еще немного и свернул бы шею.

А над ним было звездное небо! Черное-черное, звездное-звездное! После мрака, в котором так долго он пребывал — это было самым лучшим лекарством. Он попробовал пошевелить руками, ногами — они оказались свободными, шею же по прежнему сжимал ошейник. И вот он, скрежеща зубами, перевернулся на спину. Некоторое время он боролся со тьмою, которая от боли наполнила глаза его — но вот тьма была вымыта звездным светом…

Он лежал на дне телеги, а она продвигалась по дороге. Кроны черными облаками проплывали на фоне звезд. В одной из крон он увидел сияние — и, какова же была его радость, когда среди ветвей, в призрачном лунном свете увидел он лик Эллиора, а, рядом с ним — Хэма — да и еще, какое-то маленькое, незнакомое его личико.

Фалко тихо-тихо, зашептал:

— Друзья…

И его тихий шепот был услышан: эльф кивнул головою, ну а в глазах Хэма засияли слезы. Тогда измученное лицо Фалко засияло — он то надеялся, что сейчас деревья эти протянут свои ветви, освободят Всех… Но, как уже известно, только Хэм и Эллиор перебрались на западный берег. Если бы даже был цел мост — энты не стали бы переходить, так как поблизости кружил дракон — он пролетал всегда неожиданно, и, если бы заметил хоть какое-то подозрительное движенье — выжгли бы все деревья окрест.

Крона отплывала назад — вот последние деревья остались позади. Перед Фалко было только звездное небо. Сон, который привиделся ему той ночью, запомнился хоббиту на всю жизнь.

* * *

Он и не узнал себя вначале — но, все-таки — это был он — хоббит Фалко. Совсем старый, с седыми волосами, с потемневшим от пролитых слез, изъеденным морщинами лицом. На нем была сшитая из разных кусков одежка, которая свободно болталась на его худющем теле. Нельзя было без сострадания смотреть в лик этого старца. Его очи видели то, что не видел никто из смертных, он пережил что-то такое, отчего не было теперь в нем ни минуты покоя — какая-то бесконечная трагедия свершалась в его душе.

Он медленно шел по берегу моря. Стеной вздымались темные растрескавшиеся скалы, а на них — ни кустика, ни деревца. По морю двигались тяжелые волны, и не то, чтобы это был шторм, а все-таки, во всем была тревога, не было счастья, не было солнечных брызг. По небу неслась с северным ветром некая гладь тонких облаков, широкие разрывы между которых наполнены были чем-то поблескивающим.

Казалось, будто все это: и берег, и скалы, и море, и Фалко — уже глубоко-глубоко, на дне некой великой реки, на которой началось теперь половодье. И, если где-то и была весна, то на дне было совсем бесприютно — скорее это была поздняя осень. И вновь взгляд устремлялся в морскую даль: вся она наполнена была гребешками волн — какая же мощь! — весь этот простор пребывал в неустанном движенье. Темные брызги взметались на многие метры, тяжелым дождем опадали, точно слезами орошая древние камни.

И вот тот древний Фалко остановился, повернулся лицом к этой стихии. Ветер трепал его седые волосы — с тоскою глядел он в морскую даль… ждал чего-то. Но ни одного паруса не показывалось среди волн…

Все выше поднимались валы; брызги от них уже касались лица Фалко, и уж не разобрать было, где среди морщин катятся его слезы, а где — частицы моря. Он все ждал, и с каждым мгновеньем все большая боль заполняла его лик. Наконец, он тихо, одними только губами зашептал что-то.