Ворон

— Король! Я знаю ты не хочешь слушать меня, показавшего себя таким несдержанным, но все же прошу — выслушай! Если есть в тебе мудрость, так почувствуй сердце мое, загляни в него — а потом уж говори — лгу ли я тебе! Король! Страшная беда близится к твоему королевству и к моему городу. Многие знамения говорят об этом — вот темный голос в ветре, вот отчаянный стон Антарина! Король, мы должны остановить праздник!.. Если бы Вы, о король, слышали голос этого несчастного Маэглина. О, если бы я мог говорить с таким же жаром, как тот несчастный! Но, если бы вы только услышали — хоть бы одно это страдающее слово — вы бы поверили!.. Я горяч? Да я бы Вам в глотку вцепился, пусть бы меня Ваши воины потом разрубили — только бы донести до вас это! Вот слушайте, слушайте — строки так и рвутся…

Я с ужасом и с болью к вам взываю:
«Увидьте смерть, она над каждым пламенным челом!»
И с криком громким, я вас умоляю:
«Врага встречайте с поднятым мечом!»

О, ужас! Как остановить?
Как этот сад от начертания избавить?
Эх, коли все бы мог в стихи вместить,
Ах, коли мог бы вас на верный путь наставить…

Барахир остановился, тяжело задышал. Еще какие-то чувства рвались из груди его, но слишком сильные, слишком пронзительные, чтобы их можно было обратить в слова; вот, если бы он бы величайшим из всех музыкальных инструментов когда либо созданных, если бы он мог изливать из себя пенье небесных сфер — вот тогда бы он смог, быть может, выразить. Но своим, человеческим голосом, он не мог. И он заплакал горькими слезами…

Те эльфы, которые были поблизости, поворачивались к Барахиру — им весь мир казался светлым, а этот человек, представлялся не юношей, а кем-то страдающим, древним, случайно в этот солнечный свет, из унылых ноябрьских сумерек ворвавшимся.

А Барахир, вопрошал молящим, рыдающим голосом:

— Так что же? Послушаете меня?!.. Или — скажете, что это ложь?!

— Нет — я не скажу, что — это ложь. — спокойно говорил король эльфов. Голос этот, как и всегда напоминал приглушенный, прошедший сквозь многоярусную листву солнечный свет. — Я не сомневаюсь, что ты слышал искренний голос безумца Маэглина, я не сомневаюсь, что Антарин, излил в воздух мрачное и желчное предупрежденье. И, наконец, я не сомневаюсь, что вы слышали прощальное пенье эльфа, сожженного Барлогом на стенах Эригиона, не более, чем час назад. Да — огненный демон Моргота восстал из бездны, и был отброшен назад — эту весть мне совсем недавно принесли голуби. Да — на севере клубятся черные отроги, и я предчувствую, что в ближайшие годы, в Среднеземье будет неспокойно. И именно поэтому сегодня будет праздник! Нашим народам нужно единение, только вместе мы сможем выстоять против грядущих бурь. Конечно — это не значит, что все мои воины будут праздновать — сильные отряды стоят на наших границах — их достаточно, чтобы сдержать крупную разбойничью шайку… а армию? Вы думаете, крупная армия смогла бы подойти незамеченной? Если бы шли орки или тролли, мы бы за несколько переходов увидели вздымаемую ими пыль, услышали, как трясется земля. Но безмолвствует земля, пустынны дороги, а лесные разбойники, если они есть, и не поймут, откуда вылетели наши стрелы… Сегодня праздник!

Барахир поник челом — прежняя тревога осталась, а вот чувств, чтобы так же пламенно говорить уже не было. Ища поддержки, устремил он взор к Эллиниэль, но и она была убеждена словами своего отца — похоже, в тоже верили и стоявшие поблизости эльфы.

Бардул, увидев тот взор, который метнул к Эллиниэль Барахир, добродушно усмехнулся и молвил:

— Ты полюбил мою дочь, юноша? О, — эта любовь меня не гневит, также, как не гневит меня стремление подсолнуха повернуться вслед за Солнцем. Твоя любовь к недостижимо высокому похвальна. Двадцати летний романтический юноша, любитель наших песен, — когда твой прадед еще играл с деревянными солдатиками, лик моей дочери сиял такой же древней мудростью, как и теперь. А ты печалься, радуйся, влюбляйся, пой песни, коль рвутся они из тебя… Ну, а за горячность — прощаю тебя, тем более, что вина, в основном, на Эглине. Все же без наказанья не обойтись: ты будешь подносить эль моей дочери, на вершине мэллорна.

При Эллинэль тепло улыбнулась: сначала отцу, затем — Барахиру, и видно было, что лесной король, спокойным своим голосом развеял остатки мрачности.

А Бардул повернулся к Эглину и теперь голос его звучал твердо и даже жестко: