И все это — от крика Эллинэль, и до того, как Барахир отлетел кубарем по траве, и застонал, пытаясь подняться навстречу идущему к нему Эглину, — все это заняло лишь несколько мгновений. Но вот уже подбежала к нему Эллинэль обняла, в лоб поцеловала, зашептала:
— Если ты любишь меня, то повинуйся. Слышишь — я запрещаю тебе поднимать клинок на эльфа!
Барахир словно бы заново родился от этого поцелуя — он сразу полюбил весь мир — теперь ему отвратительна была одна мысль о злобе, он жаждал творить прекрасное — вернулось утреннее поэтическое настроение. А Эллинэль встала между ним и надвигающимся Эглином, голос ее звучал гневно:
— Ты хочешь убить этого юношу? Да? Ну что же — тогда, сначала тебе придется сначала убить меня. Давай — я же беззащитна; блесни своим боевым мастерством, ведь только о нем, да о страсти своей ты и помнишь, а о совести и забыл!
Эглин остановился в шаге от нее, и усмехнулся, обращаясь к Барахиру, и смотря поверх его:
— Что же, пожалуй эльфийская дева хорошая защита, такому червяку, как ты! Ведь, сам за себя ты постоять не можешь…
— Прекрати! — прохрипел юноша — он уперся о рукоять своего клинка, и, таким образом, смог подняться.
Эглин хотел было сказать еще какое-то оскорбленье, но тут могучий голос, прокатился по поляне:
— Именем короля Бардула, повелеваю вам отдать мне свои клинки.
Барахир обернулся и увидел, что на поляну вышел высокий эльф, в золотистом длинном плаще:
— Вы оба последуете за мною, и предстанете перед королем, который и решит вашу судьбу.
Барахир повиновался: он протянул клинок и склонил голову, ибо чувствовал превосходство его не по званию, но по духу. Эглин усмехнулся:
— Ты, Ситлин, один из князей, но и я княжьего рода, и я не повинуюсь равному себе.
— К чему эти напыщенные слова, теперь, когда я слышал и иные слова? Горечь моя от услышанного так велика… эльфы — свет Среднеземья — как же один из них, из княжьего рода, мог вести себя так? — вздохнул Ситлин. — Ну, ладно — вижу гордыня твоя так велика, что ты не станешь слушать моих слов. Тогда ты передашь свой клинок королю.
Эглин убрал клинок в ножны, а Фиэтлин спрашивал у Барахира:
— Сможешь ли ты идти сам?
Барахир утвердительно кивнул — ведь, после поцелуя Эллинэль, боль от нанесенных Эглином ран, стала совсем незначительной. И он несколько не стеснялся разодранного своего, покрытого кровью кафтана. Эллинэль разодрала подол своего платья, и перевязала его раны, да так, что кровотеченье сразу прекратилось, и разлилось от тех мест блаженное, подобное поцелуям тепло…
Потом они шли по аллее к мэллорну, Барахир вспоминал мучительный голос Маэглина… Да как же он мог терять время! И он напряженным голосом говорил Ситлину:
— Мне надо видеть вашего короля! Прошу вас! Пустите меня, дайте я побегу — сейчас дорого каждое мгновенье…
В это время, в воздухе закружило пенье — голос был и печальный, и сильный, пенистыми, темными волнами, взмывал он в этом, ожидающем веселья воздухе:
Эглин обернулся, высматривая певца — он говорил при этом:
— Кажется, я уже слышал этот голос, когда гостил в Эрегионе. Да — там был один молодой воин; хороший певец, но откуда он здесь?
Ситлин не стал оглядываться, но он чуть замедлил свои шаги, и значительным голосом промолвил:
— Мы не увидим этого певца, сколько бы не глядели вокруг. Этот голос пришел к нам, вместе с порывом ветра, а в ветре том, был и дух его — он был на пути к блаженной земле, но он задержался здесь на мгновенье, чтобы предупредить нас…
Барахир почувствовал на лице своем прикосновение чего-то теплого, некая едва уловимая и бесцветная тень плыла пред ним в воздухе, и от этого, присутствия иного, раньше Барахиру неведомого — холодная дрожь охватила его тело.
Ситлин поднял руку, и пропел:
Ситлин получил ответ — все тот же окруженный темным ветром голос, но теперь он слабел, с каждым мгновеньем все отдаляясь, он, словно паутинками держался, но они все рвались..