Ворон

Брогтрук взвыл, подхватил валявшееся у его ног копье — еще одно мгновенье и поразил бы Тгабу, но тут из мантии темного создания вырвался отросток; вцепился Брогтруку в лоб — вспыхнул синий, слепящий пламень, запахло паленым… Тут орк выронил свое оружие, повалился на пол, остался там лежать без движенья. Тгаба издал победный вопль, подбежал, что было сил пнул его ногою; замахнулся, чтобы ударить еще раз, но создание повелело: «Оставь!» и Тгаба остановился; почтительно поклонился, отступил в сторону. Потом был окрик: «Встать!» — и Брогтрук мгновенно поднялся. Глаза его теперь ничего не выражали, и он стоял без всякого движения, ожидая только — что ему теперь прикажут, и, если бы ему приказали перегрызть горла младенцам, так он, исполнил бы и это.

Создание. без всякий эмоций повелело: «Выйти!» — и Брогтрук быстро вышел и остался стоять на крыльце — так же без движенья, как стату.

Теперь создание повернулось к Тгабе и проговорило:

— Ты поступил правильно! Всегда надо выдавать врагов; и, даже, если будет только небольшое подозрение — сразу выдавать. Враги кругом, и только обратя их всех в наших рабов, мы одержим окончательную победу. Теперь ты займешь его место; и, если увидишь, что твой новый начальник окутан колдовством — докладывай немедленно и будешь награжден! Их оставляю в твоем распоряжении — будь недоверчив и жесток; любое сопротивление скручивай силой!

Тгаба усмехнулся; выкрикнул: «Я рад!» — после чего нагнулся, хотел поцеловать отросток, но, в последнее мгновенье испугался, отдернулся, вжался в стенку, и зачастил:

— Я так рад! Я буду служить! Ничего, кроме служения! Я буду стараться!

Тварь, вышла на крыльцо и… растворилась в воздухе.

Тгаба осмотрел помещение, подошел к Фалко, и, не успел тот опомнится, со всех сил ударил его в лицо. Перед глазами хоббита поплыли темные круги; он повалился куда-то, выплюнул набравшуюся во рту кровь. И вот увидел, как этот Тгаба схватил колыбель с кричами младенцами; рывком выволок ее на крыльцо и оттуда бросил… прямо в дорожную грязь, рявкнул кому-то:

— В телегу с рабами!

— Нет!!! — завопил Фалко и бросился на него.

Но хоббит не рассчитал своих сил, к тому же ярость, совсем его ослепила, и он так и не нанес Тгабе ни одного удара — зато сам был повален на пол несколькими сильными ударами, от которых совсем потерял способность сопротивляться — изо рта у негошла кровь. Тгаба выбросил его на крыльцо, а оттуда — лицом в ледяную, дорожную грязь. Фалко уперся дрожащими руками в эту темную кашу, приподнялся, все кашляя, борясь с заполняющей все чернотую; увидел, что колыбель рядом с ним — она упала боком, и один из малюток вывалился в холодную грязь, весь перепачкался, вместе со своими братиками, оглушительно кричал. Где-то рядом хохотали орки.

— Маленькие мои… — плача, от жалости к малышам, прошептал хоббит. — Что же это происходит? Зачем же все это?.. Небо, небо… неужели ты отвернулось от нас?.. Как же может быть такое…

И он, еще не веря, что весь этот ужас происходит, подхватил вывалившегося малыша, и положил его в колыбель. Тут его ногой ударили в бок, и он перевернулся на спину, увидел над собой низкое-низкое, тяжелое, темно-серое небо. С него веяло промораживающее беспрерывное дыханье, а вместе с ним падали снежинки. Они были острые, как маленькие иглы, темные как это небо; и было их великое множество.

Снегопад все усиливался — вот стал валить порывами, кидаться в лицо — а вот завыл, с болью продираясь через эту круговерть, ветер.

Фалко шептал:

— Вот и темный снегопад,
Первый и последний.
Он замел сожженный сад,
Память птичих пений…

Бьет и кружит, и свистит,
И метель тоскует,
Смерть голодная летит,
Холодом бичует…

* * *

Дорога для друзей Фалко, была бы мучительной, если б не подбадривали они друг-друга добрым словом, а то и песней…

И вот в сгущающихся сумерках, как-раз накануне того дня, когда их избитый друг был брошен в телегу к иным рабам; они устроили маленький костер метрах в двухстах от дороги. Все дрова отсырели, и промокли; пламень поддерживался только волшебством Эллиора.

— Так как же нам величать тебя? — спрашивал Мьер.

Девочка сверкнула очами на Сикуса, который уже на второй день их путь был освобожден от пут, и, единственное чем занимался, кроме того, что переставлял ноги — болтал о своей преданности. И так он надоел своей болтовней, что Мьер в конце-концов так на него прикрикнул, что он совсем замолчал. Теперь, встретившись взглядом с девочкой, он замер, и пронзительно на нее глядел — мол: «Что же ты скажешь? Как еще меня, несчастного, обидишь?»

Девочка хмыкнула, и, повернувшись к Мьеру, говорила: