Ворон

Хэм подошел к Эллиору и шепнул:

— Не верьте ему. У него есть какой-то замысел…

И, хотя произнесено это было совсем тихо — оттопыренные уши Сикуса пошевелились, и на глазах его выступили слезы, он вновь смотрел в очи Эллиора и выкрикивал:

— Что ж — я вижу — мои слова кажутся вам ложью! А я сам для вас — не лучший друг, не герой, но какой-то отвратительный лгун! Вижу, вижу, как вы против меня настроились!.. Всю жизнь мне приходилось лгать, и все верили мне, и вот теперь, когда я, быть может в первый раз говорю так искренно, от всего сердца, меня называют лжецом, и подозревают в корыстных замыслах! О, какая же боль мне!.. Что ж…

И тут он, разорвал на груди рубаху. Оказался он ужасающе тощим — торчали ребра, живот ввалился. И вот он приложил свою тонкую длинную ладонь, с коротенькими, точно отрезанными пальцами к сердцу, и со слезами на глазах, вскричал пронзительно:

— Только бы слышали вы, как бьется оно, жаждущее справедливости в этой узкой клети! Но оно же говорит мне: «Никогда не будет тебе справедливости, никогда она не поверит тебе, ведь, легче представить человека подлецом, предателем, чем протянуть ему, страждущему, так истосковавшемуся по любви руку, и назвать другом». Но знайте — я так ждал этого дня, я так мечтал поговорить с такими мудрыми, как вы! Вижу — хотите убить! Так бейте! Бейте! Вот моя грудь! Бейте же, несчастного Сикуса! Я готов! Я…

Тут Мьер оглушительно зевнул, потянулся, и от треска его костей Сикус сбился, сморщил лоб, пытаясь вспомнить, на каком месте он остановился. Мьер же говорил:

— Что мы здесь встали? Долго ли его еще можно слушать? Давайте-ка свяжем его, да понесем с собою — я его на плечи взвалю. Когда на привал остановимся, тогда и решим, что с ним дальше делать…

— Я протестую! — выкрикнул Сикус. — Смерть должна быть такой же красивой, как и чувства мои! Убивайте же, да почаще вспоминайте потом мой лик; вспоминайте, мои глаза — вспоминайте и слова мои; знайте, что в смертный час я не держал на вас обиды…

— Долго ли еще слушать этот напыщенный бред?! — прорычал Мьер — затем — подошел к Сикусу, пробормотал: «- Веревки то нет» — после чего оглушил его ударом кулака по лбу, и перекинул через плечу.

Через несколько минут, когда они вышли на размытую дорогу, Хэм нарушил молчание:

— Ни единого слова правды! Он так привык лгать, что у него даже правдоподобно выходит, даже искренно, а, все-таки, чувствуется, что эту речь он много раньше заучил…

— Убить его надо! — выкрикнула девочка.

— Да — он лгал. — молвил Эллиор. — Но убивать мы его не станем — ты попробуй душу живую из мрака возроди!..

— Не знаю, что вы такое умное говорите. — молвила девочка, и бросила полный ненависти взор на бесчувственного Сикуса. — Вот увидите, он еще совершит какую-нибудь подлость!..

Эллиор принялся утешать ее, говорить про доброту, про прощение, про добродетель, про короткую жизнь человеческую вообще. Девочка слушала его, кивала, со многим соглашалась…

* * *

— …Под темным небом, по холодной дороге,
Медленно к смерти, сейчас мы пройдем,
Вспоминая о жизни, о страдающем боге,
Мы спокойствие скоро найдем.

В этот день — день последний, осенний,
Утопая в холодной грязи,
Мы не слышим уж радостных пений —
Ах, ты боль — не грызи, не грызи…

Уж увяли последние листья,
Спят деревья, замерзли ручьи,
Гонит ветер холодные тучи,
И ломает со стоном сучьи.

И пройдем в этот день, в раз последний —
Нам навстречу несется пурга,
Средь метели восстанет цвет пений —
Песнь последнюю грянут сердца…

Эти строки негромко пел, склонившись над колыбелью Фалко. В голосе его была такая печаль, что больше всего он походил на печальные переливы скрипки….

Фалко пропел бы еще много строчек, ибо в последние дни, мрачное поэтическое вдохновенье ни разу не оставляло его. Однако, он услышал тяжелые шаги, с крыльца, и по шагам этим узнал Брогтрука. Дверь распахнулась, и ввалился этот громадный орк; который все так же и ходил в своей золотой броне — да только сверху еще накинул меховую шубу, а на голове его был тяжелый, неудобный шлем, который он при входе сорвал, по привычке хотел было запустить в угол, но был остановлен шепотом Фалко:

— Тсс — они спят.

Брогтрук хмыкнул что-то, однако, шлем бросать не стал: осторожно положил его в угол, затем скинул шубу; протянул ее Фалко. На шубе был снег, и Брогтрук заявил негромким, хрипловатым голосом:

— Первый снег! Мы близко от дома….

— Как… — прошептал хоббит, вычищая шубу, и затем вешая ее на вбитый в стену гвоздь. — …Значит, я правильно почувствовал…

— Что почувствовал?! — рявкнул орк, и, так громко, что младенцы зашевелились.