Ворон

– Да по телевизору показывали!

– А ты больше смотри всякую дичь! Блохи у него на корабле плавают…

Дима сдавил кулаки. Он ещё больше прежнего был недоволен собой. «Разве ты не об этом мечтал? Вот она, взрослая жизнь. Вечером, после охоты, в тесной избушке слушать байки охотников. Смеяться. Поглаживать добытый мех. Весь пропахший тайгой, морозом. Да все обзавидовались бы, а ты.» Юноша вжимал голову в подушку, словно мог выдавить из себя напрасные мысли и чувства – как из губки выдавливают воду. Тщетно. И мысли-то все были окольные, толком не сформулированные. Оттого было ещё хуже. Сформулировать и забыть. А тут маешься, мнёшься, будто весь наизнанку одетый, не своим именем названный и в чужую жизнь заброшенный.

Когда Дима вновь прислушался к охотникам, говорил уже Артёмыч:

– У медведя мозгов-то, как у курицы. Он сильнее, быстрее, а ты даже если дурак, мозгов у тебя всё равно больше.

– Ну не знаю, – протянул Витя.

– Ты слушай, когда говорят, и узнаешь.

– Тебя, что ли, слушать?

– Ну, хочешь, Тамгу слушай. По ушам и – рассказчик.

– Она-то порасскажет.

Охотники рассмеялись. Лайка оживилась, когда её назвали по имени. Подняла от лап голову, но, убедившись, что интереса к ней ни у кого нет, просопела что-то своё, собачье, и возвратилась к сытой, тёплой дрёме.

– Ну так вот. От медведя можно по его глупости избавиться. Даже стрелять не надо. Так и есть, точно говорю! Ищешь его тропу поближе к обрыву. Ставишь петлю.

– Какую? – зевнул Витя.

– Да какую-какую… Простую! Чтоб за лапу привязалась. Верёвку только покрепче. Ну и вяжешь её к бревну.

– Какому?

– Да чтоб тебе! – взвился Артёмыч. – К деревянному, к какому! Бревна, что ли, не видел? Вот. – Охотник тут же успокоился и опять заговорил спокойно: – Медведь в петлю забирается. Идёт дальше, а ему не идётся. Бревно-то держит. Ну, он злится. Кричит, когтями туда-сюда бряцает, топчется. Дуб-дубом. Потом видит – бревно во всём виновато. Ну, давай его колошматить. Бесится. Хватает бревно. И давай его к обрыву. Рвёт, царапает напоследок и, значит, со скалы бросает.

– Кого?

– Бревно, кого! Смекаешь? Петля-то никуда не делась! Верёвка медведя подсекает, и он летит следом. Бьётся на камнях.

После этих слов растянулась тишина. Все молчали. Опять послышался шёпот ветра за окном. Тамга приоткрыла глаза – посмотреть на тишину. Витя провёл рукой по лбу. Сглотнул. А потом рухнул рваным ослиным смехом. Хохотал всем телом – так, что слёзы потекли, а с табурета миска свалилась. Дима и не знал, что Витя может так смеяться. Тамга, удовлетворённо причмокнув, вернулась ко сну.

– Ну? Ну? Чего ржёшь-то? – скосился Артёмыч. – Умник тут.

– Так вот в обрыв и падает? – высоким голосом сквозь смех продавил Витя.

– Может, не всегда так. Но пару раз было.

– Ну да…

– Зуб даю, было!

– Хоть два зуба! Да и куда мне твою гниль? Своих хватает.

Тут даже Николай Николаевич, перебиравший патроны, весело хмыкнул.

– Будешь так смеяться, и тех не досчитаешься. Долго, что ли, по щербинам твоим влепить?

– Ну, попробуй, – огрызнулся Витя, но смех, однако ж, поубавил. Теперь только похихикивал да утирал глаза рукавом.

– Понятно, что не все такие глупые, – серьёзно продолжал Артёмыч, вставший к печке зачерпнуть себе остатки чая. – Мало ли умного зверья. Хоть волка бери.

– Это да, – кивнул Витя.

– Вон, охотника зараз дурит. Если видит, что собака вперёд убежала, то показывает ей себя и задом по земле волочится. Поскуливает весь, уши, хвост поджимает. Собака видит, что волк раненый. Думает, что легко добьёт его. Охотник, если видит, не переживает. Собака сильная, здоровая. С утра кормлена, ухожена. А тут волк хромает. Ну и уськает пса – давай гони. Волк даёт дёру, а за кусты зайдёт, хромота вдруг пропадает. Холку дыбит, зубы скалит. Был подранком, а тут весь из себя матёрый. А из кустов ещё два волка, покрупнее. Была собака, и нет собаки. Вот и вся охота.

– Это да, – кивал Витя.

– Умные, паскуды. У них одно на уме – человека обмануть.

Витя с Артёмычем и дальше развлекали друг друга байками, спорили, смеялись, а Дима, закрыв глаза, опять отвлёкся к мыслям. И эти мысли были странные, прежде ему незнакомые.

«Умные они. Волки, лисы. Ворон, значит, тоже умный? Что он чувствует? Каким видит мир? Неужели он тоже думает и даже что-то понимает? Может ли человек быть жестоким, если он точно знает, что поступает именно жестоко? Или не знает? Мама говорила, что по-настоящему страдают лишь те, кто осознаёт свою боль. Но что это значит? Как определить, что чувствует и осознаёт живое существо? Муха или крыса не могут понять свою боль, значит, убивать их – это не жестоко. Или нет? А соболь? Ворон?»

Юноша растерянно вздохнул.

«Нельзя отнимать жизнь у разумных существ, ведь это такая удача – родиться. Чувствовать, мыслить. Нельзя из прихоти лишать этой удачи, убитый уже никогда не будет вновь живым…»