Ворон

– Зима у нас с декабря по февраль. Так? Значит, год начинается с двух месяцев зимы, потом – весна, лето, осень, и снова – зима, только теперь один месяц. То же и в сутках. Начинается день в двенадцать часов… ночи! То есть сперва идет ночь, потом, где-то в четыре или пять часов, наступает утро, далее – день, вечер, и часов с десяти или одиннадцати опять – ночь!

– Ты что, головой ударился? – хохотнул Артёмыч.

– Ну ты согласен, что так?

– Не знаю. По мне, так и ночь одна, и зима одна.

– Ну и бог с тобой.

– Думаешь, пугало поможет? – Артёмыч обратился к Николаю Николаевичу.

Тот не ответил.

Артёмыч взглянул в окно на едва заметный в темноте трупик птицы. Этим днём Николай Николаевич, возвращаясь в зимовье, заметил на высокой ветке чёрного ворона. Тот, склонив голову, смотрел вниз, на чужаков. Николай Николаевич поднял ружьё. Дима, шедший следом, подумал нарочно хрустнуть веткой, чтобы упредить птицу, но не успел этого сделать – весь был в терзаниях, потрясённый своим промахом и последовавшей разделкой ещё живого соболя. Грохнул выстрел. Ещё не прекратилось шумное эхо, как мёртвая птица съюркнула в сугроб. Тамга, подбежав к ней, залаяла. Дядя вытянутой рукой поднял окровавленного ворона за крыло.

– Наш? – спросил он и тут же ответил: – Нет. Тот крупнее был. Этот ещё совсем воронёнок.

Его трупик вывесили на верёвку – в устрашение.

Дима поглядывал то на печку, то на светильник, то вовсе терял взгляд в рассеянной близорукости. Думал о вороне. Вспоминал свою слабость на охоте, окровавленное тельце соболя. Затем весь отошёл к мыслям о родителях, о школе.

Нестерпимо захотелось назавтра проснуться в своей постели, собрать портфель, встретиться с одноклассниками, спрятаться за учебником от причитаний учителя, улыбнуться глупым анекдотам Сашки. Увидеть Кристину. Она сидела возле окна, за второй партой, вместе с Олей Змановской. У обеих девочек были светлые короткие чёлки, длинные, подвязанные лентой косы и одинаковые бирюзовые браслеты, оставшиеся из прошлогоднего лагеря. Дима там тоже был. И тогда впервые танцевал с Кристиной. Впрочем, не то чтобы танцевал – больше топтался на месте и всё боялся, что от него пахнет потом после утреннего футбола. Стеснялся рваных кед и впервые подумал, до чего глупо смотрится в балахоне с Metallica – с тех пор никогда его не надевал. А Кристина была в бежевом сарафане. У неё тонкие, бледные пальцы и потёртый чёрный лак на ногтях. И сама она высокая, худенькая. А пахло от неё апельсинами.

Дима закрыл глаза. Видел, как улыбается Кристина. Как по её шее скользят холодные блики цветомузыки. Засмотрелся на её босоножки, то выглядывавшие, то прятавшиеся под юбкой сарафана, потом поднял взгляд и отшатнулся – на Кристине была шапка из крепко сшитых тушек соболя. Девушка, довольная подарком, смеялась. Что-то беззвучно говорила. Дима растерялся, не знал, как поступить, а потом заметил, что из-под шапки густыми струйками стекает кровь. В ней перепачкался лоб Кристины, светлые волосы чёлки. Кровь струилась вдоль носа, собиралась в уголках губ, выкрашивала в чёрное зубы девушки – она по-прежнему улыбалась, не замечая, что происходит. Дима вытянул руку, чтобы сбить с Кристины кровоточащую шапку, и, дёрнувшись, проснулся.

Всего лишь сон. И не заметил, как задремал.

«Слабак, – прошептал себе Дима. – Слабак!»

Надеясь хоть как-то встряхнуться, он встал с раскладушки. Подошёл к вывешенным на верёвке соболиным шкуркам. Стал гладить мех. «Вот она, добыча настоящего мужчины». Ничего, кроме отвращения, не испытал. В отчаянии, в глухой ненависти к себе, почувствовал, что опять расплачется, поэтому поторопился назад, на раскладушку. Отвернулся к стене, притворился спящим. Никто и не думал его трогать.

На Артёмыча и Витю этим вечером сошла болтливость. Для юноши это было спасением. Гоня прочь неясные мысли, он прислушивался к их разговору и так отдыхал. Даже Николай Николаевич с краткой ухмылкой отвлекался из своей хмурости.

– Говорю тебе, – тянул Витя, поковыривая щепкой в зубах. – Лисы ещё умнее. Вот если у них блохи, так ведь они не обезьяны, чтоб выщипывать друг друга.

– Ну и? – Артёмыч медленно расчёсывал шрам на макушке, будто он был свежим и зудел.

– Ну и вот. Лиса берёт зубами пучок мха. Как кляп держит его во рту и спускается к реке. Идёт, значит, задом. Медленно входит в воду. Шаг за шагом.

– Ну? – поторапливал Артёмыч.

– Блохи воды боятся и начинают по лисе бежать вперёд. То есть к голове. Всем табором спасаются.

– Брехня, – фыркнул Артёмыч.

– А лиса всё так же неспешно лезет в реку, пока уже самая морда над ней торчать не будет. Блохи, значит, на морде и собираются. Лиса терпит. Погружается вся, с носом. Только клок из зубов торчит. Ну и блохи на него лезут. Как все переберутся, лиса пасть разжимает. И все блохи на своём мшаном корабле уплывают. Ну, лиса, значит, чистая выходит. Отряхнётся от воды и довольная. Больше не чешется.

Артёмыч, зажмурившись, скособочившись, давился икотой.

– Чего? – недовольно спросил Витя.

– Ну ты брехун! – Не сдержавшись, Артёмыч засмеялся в голос.

– Да говорю тебе!

– Ну да, ну да.