Воробей. Том 1

Сам Николай Константинович естественно все отрицал. Но ведь все рты в империи не зашьешь. По салонам поползли злые сплетни. Дошло до того, что старшего сына Великого князя стали избегать. Назревал скандал, способный существенно подорвать и без того не блестящее положение Константина в политическом серпентарии Санкт-Петербурга. И тут в Мраморном дворце появился неприметный господин, говорящий с заметным иностранным акцентом.

Главе Государственного Совета Державы было сделано предложение: обменять честное имя сына на некоторые политические шаги, которые быть может и не особенно сильно могли повредить Империи, зато были бы очень выгодны некоторым заморским финансовым воротилам.

Константин сделал ход конем. Сын был публично объявлен умалишенным, а за неприметного господина принялась СИБ. И тут, как в той сказке, сразу наступила полночь. Американская «Принцесса» оказалась мало того вовсе не беременной, так еще и не американской. Адъютанта уличили в банальном крысятничестве — воровстве мелкой наличности у соседей по гвардейским казармам, угрозой разоблачения чего «друзья» и добились участия Варнаховского в операции. А человек с иностранным акцентом обернулся третьим секретарем посла Великобритании.

Правда восторжествовала, но отыгрывать обратно, то есть убедить общество в чудесном исцелении молодого человека, уже было поздно. Николая уже на полпути к Ташкенту догнал фельдъегерь с предписанием Государя поступить в распоряжение Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана в качестве товарища. Так что, в какой-то мере, сфабрикованный компромат таки сделал свое черное дело. Лишил Государя молодого, талантливого и весьма энергичного придворного.

Вот так-то вот. Такие вот игры были в порядке вещей. А уж мне, что называется, в них играть сам Бог велел. Потому как со смертью высочайшего моего покровителя, положение графа Воробья, Сибирского выскочки и в каждой бочке затычки выглядело более чем печально.

Не было бы у меня на руках толстого пакета подписанных Николаем Вторым документов, и, соответственно, Долга эти реформы претворить в жизнь, я, пожалуй, и трепыхаться бы не стал. Вернулся бы в Томск. Вплотную занялся бы управлением своими многочисленными предприятиями. Вплотную, а не так как получалось сейчас — урывками, вникая в проблемы лишь поверхностно и судя только по присланным от управляющих сообщениям.

Грешно сказать, но Наденька находила куда больше времени на это, не оставляя при этом еще и домашние заботы. Было время, когда в наш дом потянулись мужеподобные, неприятного вида дамочки, непонятно с кем борющиеся за свои права. Мне это модное ныне течение было решительно непонятно и неприятно. А вот они восприняли назначение Надежды Ивановны председателем правления нашей семейной корпорации, как некий знак. Как символ грядущей победы эмансипации.

— И что, мадам, — невинно поинтересовался я однажды у самой одиозной, самой громкоголосой из ошивающихся в нашей гостиной суфражисток. — По-вашему, женщины совершенно во всем равны мужчинам?

— Ну конечно, сударь! — хриплым, прокуренным голосом заявила та. — Разве в этом могут быть какие-либо сомнения?

— О! Отлично, — деланно обрадовался я. — Справьтесь у Наденьки… Мне кажется, на строительстве железной дороги в Новороссии нам остро недостает шпалоукладчиков.

— Что? И что это должно означать? — опешила та.

— У вас, мадам, появляется возможность доказать всему миру вашу правоту, — вскинул брови и улыбаясь, пояснил я свою мысль. — Женщина укладывающая рельсы… С этаким огромным молотком на плече… Что может быть лучшим доказательством…

К вящему моему удивлению ни одна из бойко выкрикивающих лозунги теток на стройку ехать не захотела. Такое равноправие полов им не нравилось. Они хотели получить только права. Обязанности их не прельщали. А у меня перед глазами стояли коренастые бабищи в оранжевых жилетах, раскидывающие лопатами асфальт перед катком. Апофеоз эмансипации, едрешкин корень.

Впрочем, очень скоро эта банда из нашего дома испарилась. Наденьке просто некогда было заниматься бессмысленным сотрясанием воздуха. У нее на руках было два сына, несколько десятков заводов, фабрик, шахт и приисков. Пароходы, причалы, склады, паровозные депо и многие сотни тысяч работников.

Так что их революционное настроение моя дражайшая половина не разделяла. И в силу воспитания в семье армейского интенданта и кригскомиссара, деньгами помочь делу эмансипации тоже отказалась. Дамочки понесли было по салонам столицы слухи об особенной скаредности четы Лерхе, но и эти сплетни не прижились. В Санкт-Петербурге большие деньги и политика всегда существовали рука об руку. А старом доме на Фонтанке, оставленном покойным Густавом Васильевичем нам с Надеждой в наследство, совмещалось и то и другое. Я был постоянным спутником и соратником Государя Императора, а мадам Лерхе в своих маленьких но твердых руках держала дело на двадцать с лишним миллионов.