Вор крупного калибра

Колька заметался, как гончая, потерявшая след, но вдруг прямо перед носом – над носом, что точнее, – возникла ярко намалеванная вывеска «Тир». По чистому наитию, подчиняясь интуиции, он нырнул в палатку…

…и немедленно ошалел еще больше: от грохота, пальбы, болтовни, толкотни. По сравнению с их тиром в парке этот казался настоящим базаром, а то и полигоном. Кого тут только не было – и инвалиды, какие-то странные персоны наполовину в гражданском, наполовину в форме, которые вопили и размахивали граблями, и местные чемпионы, каждый выход которых к рубежу с ружьями сопровождался сначала воплями: «рупь за Павлика мажу», «пятерку за Вовку держу», – а каждый выстрел – благоговейной тишиной. В застекленной витрине стояли разнообразные призы – подстаканники, губные гармошки, бритвы, портсигары – чего только не было, и на это зарились, облизывались, пускали слюни.

Кольку уже начало тошнить от местного антуража, как вдруг в глаза ему бросились по очереди: ухоженная борода, полный, розовый, довольно улыбающийся рот, внимательный, цепкий, делано-благожелательный взгляд, несокрушимый офицерский пробор…

Ошибки быть не могло: прямо перед носом, за стойкой с ружьями, в овечьей душегрейке поверх белоснежной сорочки, сиял начищенным пятаком Черепанов Владимир Алексеевич, он же Череп.

Колька машинально отвернулся, но тотчас сообразил: в полумраке тира, среди стольких лиц, физиономий и морд, Череп вряд ли сможет различить личность своего бывшего «подчиненного». Осознав, что он подобрался слишком близко, пацан постепенно отошел в тень и схоронился за нишей. Он видел, как Череп благодушно общается с посетителями, принимая медяки и бумажки, добродушно пеняет слишком активным тотошникам, великодушно позволяет мальцам палить бесплатно – по всему видно, что как был он, так и остался человеком «большой души».

И вот к нему-то – и снова не могло быть никакого сомнения – и причалил Герман Иосифович. Что-то сказал, глядя в сторону, Череп что-то ответил, затем, крикнув: «Саша, замени», ушел в сторону. Вакарчук отправился к выходу.

Палатка с тиром оказалась не палаткой, а полноценным зданием, в котором тир занимал две трети. Коля, пробираясь за физруком, увидел, как тот зашел с торца, который выходил непосредственно в сторону парка. Услышал стук, скрипнула, открывшись, дверь и хлопнула, закрывшись.

«Что ж делать-то? – соображал пацан. – Куда бежать? В милицию? Или позвонить по телефону. А что скажешь? Вижу своего главаря бывшего, спасите-помогите? А с Германом что же? Да фиг с ним, куда он денется. Ай да Герман, ай да разведрота. Правильно говорят – упырь упырю поневоле брат. С этим опосля, как бы главного не упустить…»

В этот момент мимо него, явно по нужде, пробежал в сторону деревьев мальчонка лет восьми.

– Эй, шкет, – остановил его Николай, – где тут милиция?

– А вон, – махнул рукой тот, – вдоль по аллее, ближе к метро.

Не теряя времени, Колька поспешил было туда, но очень скоро замедлил ход, задумался:

«А куда, право слово, мне торопиться? По всему видно, что гад этот тут корни давно пустил, вон каким сидит хозяином. Валить он никуда не собирается, у него все хорошо. Лучше прямо к Акимову. Ему и объяснять ничего не надо, он все знает. А раз так…»

Чего ж не пойти не разнюхать, о чем там эти двое растабарывают?

Он вернулся к тиру, зашел за угол, быстро осмотрелся и кошкой метнулся вверх по водостоку, к освещенному окну мансарды.

Они были по-прежнему там, сидели у стола, в креслах, разговор, судя по позам и выражениям физиономий, шел у них непростой. По счастью, старая оконная замазка местами вывалилась кусками, так что не только холодный воздух проникал внутрь, но и звуки вырывались наружу.

…– Гера, я тебе еще когда сказал: с такими вещицами давай сразу в ломбард. Мне нужно на кон выставлять, а не на аукцион.

Герман пожал плечами:

– Вещь дорогая. Зачем же брали, если не в состоянии расплатиться?

Череп, сложив руки на животе, покрутил пальцами:

– Почему ж не надо – надо. Что ж я, не понимаю? Потому и взял, что вещь сто́ящая. И отвалил жирнее, чем обычно. Заметь – без ордера «Ювелирторга».

– Это что-то новенькое? – поинтересовался Вакарчук. – Правила поменяли на ходу?

– Постараюсь донести в более доступной для тебя форме. Я не спрашиваю, откуда у тебя все это – беру беззвучно. И ты мог бы…

– …сговаривались на десять кусков, – прервал тот, морщась и потирая висок. – Вы, как изволили выразиться, отвалили только пять, ссылаясь на «обстоятельства». Извольте, Владимир Алексеевич, или вещицу обратно, или деньги. Прикажете получить?

– Эх, деньги-деньги, – вздохнул Череп, – все беды наши от них. Только и разговоров, что о деньгах. О душе бы подумал, Гера. Пора уже, чай, не мальчик.

Вакарчук не ответил, лишь вздернул брови.

– Да и зачем тебе деньги, дружок? Ты же все равно и тратить-то их не будешь. Некуда тебе их тратить. Не пьешь, не куришь, бабочки тебя тоже не интересуют…

– Бабочки? – удивился Герман.

Череп поморщился:

– Слушай, я же с тобой по-русски говорю. Бабочки, – он изобразил руками то, чем отличаются женщины от мужчин, – бабы, проще говоря.