Вор крупного калибра

– Вы, если что нужно на первое время, обращайтесь, – наперебой хлопотали соседки, – не стесняйтесь, выделим.

Маргарита Вильгельмовна только отмахивалась:

– Голубки вы мои, да после всех наших тыков и мыков это все поистине царские хоромы. Ничего нам не нужно, а то, что Сашенькин рояль сохранили, – за это всем вам до земли поклон!

Потом устроили стихийные посиделки на кухне, гоняли чаи, а кто и самогонку, и рассказывали о пережитом и виденном. Маргарита Вильгельмовна с редким юмором умудрилась поведать об эвакуации, о ночевках в коридорчике на полу в квартире жены одного известнейшего писателя, о том, как блуждали по улицам – совершенно запросто – поэты, писатели, танцоры из Большого театра (а некоторые даже и помирали прямо на тротуарах, обернутые газетами, тоже запросто, не чинясь, потому что другие не делились с ними и рубашкой). Как выдали подорожную до Уфы, а билет взять не получалось – толпы штурмовали кассы, и, если бы не случайно узнавший профессора его бывший ученик из Москвы, так бы и остались под бомбами на берегу Волги. И даже историю о том, как уже умирающий профессор играл в пустом салоне парохода сам по себе траурный марш Шопена, а дочки беззвучно рыдали, она ухитрилась рассказать так, что все только улыбались, пусть и сквозь слезы.

– Да что все о грустном да печальном! – решительно заявила Гедда. – Сейчас я вам вот что сыграю, вы, наверное, еще не слышали.

Предложение было холодно воспринято взрослыми, которые были заняты разговорами и воспоминаниями, а остальными – на ура. Выяснилось, что каким-то чудом профессорский рояль сохранил не только ножки, но и строй. Гедда, подтащив табуретку, устроилась у инструмента и вздохнула так счастливо, что стало ясно – больше в жизни ей желать нечего. Сестра Магда уселась рядом – и они начали.

По мере того как из-под рук профессорских дочек разворачивалось чистое, новое, прекрасное настоящее, отвоевывая у серого небытия человеческие души, очищая грязь и отчаяние, затухали праздные разговоры, резкие голоса женщин стихли. Перед внутренним взором голодных, озлобленных, отчаявшихся, но все еще живых людей открывалась вечность, торжественная, прекрасная картина, в которую уже ушли павшие герои от мала до велика, к которой прямо сейчас, на замызганной общей кухне, в коридорах, прикасались люди, превращаясь из тварей дрожащих в образ и подобие Творца. Звучал прекрасный гимн славы, единения всех на общем пути к небесам.

– Так Победа выглядит, – прошептала зачарованная Светка, сжимая добела тощие пальчики, – так мы победили. Совсем победили.

– Навсегда, – твердо заявил Сашка.

Впитывая частицы вечности, не сразу услышали ни осторожного стука в дверь, ни скрипа ее; лишь когда раздались тихие шаги по коридору, Мишанька, маячивший на пороге, очнулся, выглянул и почему-то прошептал:

– Там фриц.

Девочки резко оборвали исполнение, даже руки отдернули, словно не желая осквернять священные звуки прикосновением к вражескому слуху.

А фриц уже стоял на пороге.

Все с удивлением рассматривали пришельца, который стоял, точно обессилев, прислонившись к стене. Исхудавший, лопоухий, длинноносый, длиннорукий, в советской шинели, перетянутой ремнем со сточенным с бляхи орлом. Наискосок по лицу, прямо по глазнице, ко рту шел глубокий кривой шрам, и рассеченная губа была вздернута, обнажая зубы.

Фриц даже не сразу понял, что музыка стихла. Стоял, точно в трансе, закрыв глаза, сложив, как в молитве, руки. И все-таки наконец очнулся, дико огляделся – глаза у него были очень светлые, зеленые, как неспелый крыжовник, – пробормотал что-то и начал пятиться к двери.

– Вас волен зи? – резко спросила Маргарита Вильгельмовна.

Он остановился и, точно решившись, заговорил быстро, отчетливо, сначала тихо, потом все громче и увереннее. Хозяйка задавала вопросы – тоже сперва краткие, хлесткие, как удары, но потом, как бы оттаяв, заговорила мягче и спокойнее.

И вот он уже улыбался неповрежденным краем рта, виновато разводя руками – тонкими, с красивыми голубоватыми пальцами, и лицо Маргариты Вильгельмовны окончательно посветлело.

Колька, как и окружающие, исключая Гедду с Магдой – но они не в счет, – ни слова не понимал, тем более что речь этого немца не была похожа на ту, что слышали в кино, мягче, с отчетливым длинным «у». Маргарита, точно спохватившись, взяла фрица за тощую руку и подвела к столу: «Зетцен зи зихь», налила полную миску щей.

Он щелкнул стоптанными каблуками, перекрестившись, сел за стол.

– Это Гельмут фон Дитмар, известный музыкант, преподаватель Кёнигсбергской консерватории, – пояснила Маргарита Вильгельмовна спокойно, как будто объяснила все. – Шел мимо, услышал музыку. Пусть поест.

– Маргарита Вильгельмовна, он же фашист, – прошептала Светка.

– Не все же немцы фашисты, Светик, – заметила женщина, – есть и другие, которых запугали, есть просто военнообязанные. И потом, малышка, я все-таки тоже немка.

– Что, правда? – удивилась девочка. – А вы совсем не похожи…