Вор крупного калибра

– Все. Занимайся-ка, лейтенант, своими горшками-крынками, отрабатывай круг общения, пробегись по соседям: кто что слышал-видел с трех ночи до шести утра.

– Да я…

Капитан вспылил:

– Что – ты?! Суетесь, куда не просят! Тоже мне, опера!

– Я следователь, курсы…

– Засунь себе свои курсы знаешь куда? Недоучка – хуже незнайки. Ты тут вола пинал по участку, вот и допинался. И я тебе вот что скажу, лейтенант: возможно, ты и виноват в том, что пацана убили. Была б моя воля, я бы тебя вообще из органов вышиб прямо сейчас. Но поскольку нет ее, воли моей, то вали работать по-стахановски. Жду доклада через десять дней. Свободен.

Потом было опознание, и почерневшая Витюшина мать без единой слезинки – столько выплакала она на своем веку, что аж высохла вся, – подтвердила, что да, это есть ее сын, Виктор Анатольевич, фамилия Швиц, инвалид с детства, единственный сын с тех пор, как в декабре сорок первого погиб ее старший, и так далее, и тому подобное.

Акимов слушал ее обстоятельные ответы и был готов взвыть, повалиться в ноги и каяться непонятно в чем. Ведь и не было никакой его вины в происшедшем, а все равно… Как это там? С высокой степенью ответственности. Тебе, Акимов, самолеты доверяли, а простого убогого от пули, да еще в мирное время, уберечь не смог.

«Так, отставить упадничество, – скомандовал Сергей сам себе, – заткнись и работай».

И попросил потерпевшую гражданку Швиц осмотреть вещи – все ли на месте, не появилось ли что новое или, наоборот, пропало?

Витенькина мать без тени удивления повиновалась, осмотрела нехитрые богатства, извлеченные из карманов, снятые с тела дурачка: газетки, гребешок, гнутые гвоздики, проводок, кусок рафинада, погрызенный и весь в махорке, ветошь-обтирка и прочее – вся эта чепуха, которой обвешивал себя Пестренький, была, очевидно, ей знакома. Каждую вещицу она в «лицо» узнавала, сохранила в памяти. Акимов прямо спросил: неужели мама все эти игрушки наперечет знает? – и она просто ответила:

– Да. Вот эта ложечка, – она прищурила покрасневшие, подслеповатые глаза, – с птичкой, Витенька ее в начале осени нашел, в сентябре, а вот этот осколочек – на Покрова…

– Это когда? – спросил Акимов сурово, хотя и сам прекрасно помнил, но признаваться считал неловким.

– Четырнадцатое октября, – без тени укоризны напомнила женщина.

«Осколочек» – кусочек битого зеленого стекла, по всему судя, от нижнего края бутылки, рядом с донышком, – был впаян в цемент. При свете лампы стекло загадочно мерцало, точь-в‐точь изумруд. Припомнила мать и нож – остро наточенный, обмотанный изолентой.

– Это его? – спросил Акимов.

«Хороший ножик, – отметил про себя, – подушки порет – аж снег идет…»

– Да, его… это еще летом появилось, на излете. Говорил, за грибами, мол, ходить буду. А вот это что такое – не ведаю. Нет, это не наше.

Она указала не то на медальон, не то на образок, что висел у Витеньки.

– Почему «не наше»? – спросил Сергей.

– Так вот его крестик, деревянный, – указала мать. – А это что за блямба – не ведаю. Не наше. У нас таких не носят.

Акимов кивал, а у самого под шрамом стучало, как дятел: «Гильзу ищи. Надо искать гильзу. Позарез нужна гильза». Он отправился в школу, поговорил с директором и получил в распоряжение старший класс. Несколько часов три десятка горящих энтузиазмом, остроглазых добровольных помощников прочесывали участок. И снова мимо: гильзы от патрона, которым застрелили Витеньку, не обнаружили. Пропала, как в воду канула.

Колька старался не меньше других. История, рассказанная приятелями-огольцами, будоражила ум, пацан все пытался сообразить, кем это надо быть, чтобы пальнуть в упор, то есть прямо глядя человеку в лицо, да еще как прицельно, чтобы ни капли крови не пролить. И зачем, главное? Что и кому мог рассказать этот убогий? Кто бы ему поверил, недоразвитому?

Он смотрел во все глаза, даже, улучив момент, тайком откололся от класса специально, чтобы порыскать вокруг дома. Его охватил сыщицкий азарт, воровской жар, вывернутый наизнанку. Конечно, следов, которые он втайне рассчитывал обнаружить (и, признаться, немедленно раскрыть дело), и в помине не было. Давно уже тот снег сошел, выпал следующий, потом натоптали сыскари, потом любопытные – хозяева никак не могли до дачи доехать, занятые больно. Заглянуть в дом Колька не мог – дверь опечатана, – но знал, что там кавардак.

«Очиняли стамеской, вскрыли так, чтобы не повредить, а внутри все разнесли, – удивлялся он. – Зачем это?»

Повернувшись на крыльце, как раз сходил по ступенькам – и вдруг заметил в раскисшей грязи нечто продолговатое, тускло блестящее.

«Гильза!» – возликовал Колька.

– Салют, Николай, как жизнь молодая? – сказал, подходя, Акимов. – Никак нарыл что?

Колька, утвердительно буркнув, разгреб осторожно жижу, протер пальцем – и в самом деле гильза. Но…

– Нет, – с сожалением признал пацан.

– Э‐эх, – протянул Акимов, – гильза, да не та. Дай-ка.