Вор

Газовый фонарь горел в углу, и свет его чешуйчато рябился в лужах. Пустота и глушь были в зинкином переулочке, но стояло поверх крыш зарево, сильное, как над пеклом. В бессознательном стремлении отодвинуться от чада и всей этой дряни Митька высунулся в окно. Дождь окроплял митькину голову, — не дождь, а мокрый ветер, притворявшийся дождем. Митьке вспомнился один переход на фронте: по сторонам дороги лежали мертвые, раздетые донага, какие-то алые под морозным солнцем декабря. Республика не имела сил одеть своих солдат, и живые брали у мертвых все, ненужное им. — Какое солнце стояло в ту пору над Митькой!

«Уроды! — кричала теперь его мысль оставшимся позади, возле смрадно горящего Манюкина. — Разве такие нужны для жизни? Улитки, ползающие на заплесневелой стороне, благо солнце за облачком…» — Вдруг ему показалось, что внизу, из-под навеса парадной двери высунулся чей-то подозрительный локоть. Безрассудное злорадство овладело им, едва подумал, что там спрятался кто-то, выслеживающий его. Не слушая ни манюкинских хитросплетений, ни хохота гуталинового короля, он взял с подоконника стакан и тихонько кинул его в торчащий локоть. Тотчас вслед за его промахом из-под навеса выглянуло чье-то лицо, — в нем не без удивления узнал он Саньку.

— Эй, — крикнул он вниз, — ты чего там делаешь?

— …дождь пережидаю, хозяин! — не сразу, но правдоподобно выдумал тот.

— Стой, где стоишь. Я сейчас сойду!

Оставляя позади себя переглядывание и легкий испуг, Митька пошел к двери. На пороге он оглянулся, с намерением сказать на прощание остающимся что-нибудь, выражающее всю степень его презренья. Взгляд его упал на Манюкина, и тогда дикая затея посетила его разум: позвать Манюкина с собой… Точно угадав митькину мысль, Сергей Аммоныч робко гладил себе шею, готовый подняться в любое мгновенье, хотя две еще невыпитые рюмки стояли перед ним.

— Добрый принц мой… Гамлет! — шутливо начал он, слегка приподнимаясь, но Митька усилием воли поборол в себе свою слабость: уже не годился Манюкин ни в оруженосцы, ни в собаки.

VI

Никто ему не отозвался; не было Саньки и за углом. Чертыхнувшись, Митька двинулся наобум в сгустившуюся весеннюю изморозь.

Санькино исчезновение породило в нем лукавые недоумения, тотчас, впрочем, и рассеявшиеся. Ведь крикнув, чтоб подождал, не соблаговолил же он, Митька, услышать санькино согласие. Ну, а если бы Митька не сразу отвергнул глупую прихоть тащить с собой Манюкина? Тот заупрямился бы, ибо при таком падении уже оскорбительны чужие благодеяния. Конечно, вся орава, посасывающая винцо в честь дорогой покойницы, присоединилась бы к уламываниям Манюкина. И тут все расщедрились бы: лестно сытому расщедриться. Зинка насовала бы пирогов в узелок, Чикилев пожертвовал бы картузишко… А Саньке все ждать, благо полагается быть непромокаемой санькнной шкуре?

Новой нежности к другу, от любви ставшему слугою, исполнилось митькино сердце. Воспоминание о невозвращенных доселе сорока честных рублях неоплатные жертвы! Дружба? Лукавое слово: дружит и волк с ягненком… Митька шагал прямо по лужам на мостовой: обледенелые тротуары стали покаты и под фонарями сверкали, как стекло. Ознобляющей сыростью несло от домов: раздражало повсюдное, непонятное копошенье и зарождающегося ручейка, и ветерка, который ластился к набухающим на дереве почкам. Должно быть, это и была весна!

«А почему Донька ненавидит Саньку? Надо узнать… Подлецам ненавистны чистые. Дрянь, как грязное мыло, имеет огромное поверхностное натяжение: капля затянет целый пруд. И потом любят человеки срывать цветы низачем. Кто это сказал? Да, Пчхов. Пчхов, ты рак! Тебе не нужно ничего, ибо все уже имеешь. Жив только жаждущий; имеющий — омертвевает: ему незачем тогда стремиться вперед и вверх. Ужели мертвого целовал я тебя, Пчхов, когда прибегал погреться в сокрытую твою раковину? Лежишь на койке, и еще пролежишь неизменяемо сотни лет. Жук-шашель, времени твердый жук, давно выел тебе середку и накакал, а не чувствуешь. Лежать теперь — измена, предательство. Что?.. Откуда слово это? Ах, это Донька!..»

С тем же самым неописуемым сумбуром в мыслях Митька завернул в полутемную аллею бульвара. Тут ему попалась бегущая женщина. Она уже не кричала; до Митьки донесся лишь учащенный свист ее дыханья и заплетающийся шелест шагов. Она не заметила Митьки, притаившегося под деревом. Тотчас же из мрака явилась другая фигура, тоже бегущая. Митька вышел и заступил дорогу. Скверно выругавшись, тот грудью напер на Митьку. Вокруг не было никого; вдалеке горланили голоса, и эхо пустыни пугливо вторило им.

— Зачем ты бежал за ней? Отвечай мне быстро… — голосом ясным и чистым спросил Митька и вспомнил ночь, когда начался его великий разлом: ночь близ березовой рощицы.