Вор

— Вот почему мы реконструируем это здание, детка, — ответил он, улыбаясь и щурясь от солнца, пытаясь рассмотреть дорогу. — Видишь все эти машины? Это место имеет идеальное расположение. Там заполненная автостоянка бизнес-центра всего лишь в миле[1] вниз по дороге. А за углом школьная. Ты действительно не имеешь ни малейшего понятия, как Хэйвенвуд вырос за последние несколько лет, — упрекнул он.

— Большой или маленький, скидка на твой страх и риск, — торжественно произнесла Камилла.

— Ну, спасибо, Печенье Удачи.

Камилла вздохнула и откинула длинные вьющиеся волосы цвета золота от лица. Солнце отразилось в большом железном браслете, который облегал большую часть ее левого запястья. Это место изнемогало от зноя, не смотря на то, что уже стоял ноябрь. Погоде в южной части США не было равных. Уровень влажности делал воздух плотным. Она оставила ее любимую толстовку в машине. Да, внезапно у них появилась машина. Он является ее опекуном уже шесть лет, и у них никогда не было машины. Так же, как она никогда не была за пределами Токио, и не ходила в настоящую школу. Насколько ей известно, Габриэль никогда не открыл бы кафе, несмотря на его притязание о знании про них все. Токио в Алабаму? Серьезно?

— Почему мы здесь? — в отчаянии спросила она, уже в миллионный раз за сегодня.

— Для контроля за вандализмом, — ответил он.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Спроси меня позже, — произнес Габриэль.

Она скрестила руки на груди.

— Сейчас уже позже?

— Нет, — с непоколебимо хорошим настроением ответил он. — Ну же, давай посмотрим, как много строительная бригада успела сделать внутри.

— Ты в хорошем настроении, — прокомментировала она угрюмо.

— Я люблю этот город, — ответил он, направляясь к входной двери.

«Город», по мнению Камиллы, едва ли мог зваться таковым.

Габриэль утверждал, что Хэйвенвуд довольно большой, но после того, как их самолет совершил посадку, они проехали утешительный свет эстакады и оказались на извилистой двухполосной дороге. Дороги, удаляющиеся от шоссе, изгибались и извивались, пересекая засаженные поля и недавно построенные подразделения. Деревья были везде. Хотя она видела и небольшие горы на горизонте, участок шоссе с церковью/кафе располагался на равнине, гораздо большей, чем Камилла привыкла видеть. Камилла привыкла. Она никогда не была окружена таким количеством деревьев на такой концентрированной территории. И среди таких высоких, устоявшихся, наползающих со всех сторон… нависающих над дорогой…она чувствовала клаустрофобию. Если говорить о доме, в Токио, деревья в Японии были красивыми и тонкими, распланировано размещенные в садах и парках в связи с ценностью и ограниченностью пространства. Деревья были главным украшением — произведением искусства. Здесь же чувствовалось, что деревья — законные владельцы земли, армия, которая восстанавливается так же быстро, как ее сокращают.

Хотя листья уже начали опадать, желто-красное полотно все еще мелькало перед глазами. Камилла сравнивала листья с синяками. Цвета напоминали ей о безнадежной битве с приходящей зимой — грустной, но в то же время смелой, а потому и красивой. Хотя, учитывая жару, которая стояла в ноябре, было достаточно сложно представить здесь зиму.

Камилла не обращала внимания на здания с тщательно разработанным дизайном и упорядоченной архитектурой. Ей сейчас так не хватало утешительной суеты плотного мегаполиса. Еще один фактор к списку вещей, который вызывал отчуждение.

Странность была в том, что впервые в жизни, она не выглядела чужой. Ее родители были шотландцами; ее золотые вьющиеся волосы и зеленые глаза не так уж и распространены в Японии, где она родилась. Там она была объектом любопытства, несмотря на то, что вела она себя как настоящая японка. В отличие от Габриэля…

Никто, кто встречал их, не спрашивал, действительно ли Габриэль ее отец. И так было очевидно, что нет. Ему было около тридцати, но выглядел он моложе своих лет. Несмотря на его безукоризненный английский, он был определенно японцем: не очень высок, с раскосыми любознательными глазами и прямыми черными волосами, которые будь бы на дюйм длиннее, можно было бы собрать в хвост. И хоть он и выглядел как японец, но не скрывал свою неприязнь к стране, на протяжении всех тех шести лет, когда был опекуном. Он отрекся от суши материка, раздражался по поводу языка (его японский был таким же проблемным, как и ее английский) и ненавидел еду.

— В Японии вся еда на вкус как морская вода, — часто говорил он.

Он никогда не рассказывал Камилле откуда родом, но, видя его отношение к английскому, она была почти уверена, что он американец. В конце концов, об этом городе он уже прожужжал ей все уши.