Вольта

До сих пор преградой браку служили барьеры социальных предрассудков. А теперь на первый план вышли деньги. Платить требуемый пенсион Вольта не в силах, а родной брат, архидьякон Луиджи, не хочет: пойми, внушал церковник физику, чтобы добыть денег, родители торгуют твоей примадонной!

Обезумевший Вольта решается на отчаянный шаг. По совету брата он добился аудиенции у императора Леопольда II, когда тот был в Милане. 27 мая 1792 года Вольта представлен, устно и письменно он умоляет властителя перенести его должность в Милан на старых условиях, при том же жалованье, чтоб жениться на римлянке.

Путано, мешая разные тезисы, Вольта жалобно восклицал, что он уже «тринадцать лет профессором в Павии. Три брата служат церкви, но он один государству. Два года я хочу жениться на порядочной донне, но она принуждена служить в театре».

Решение двора нетрудно было предугадать: через пять месяцев на прошении появилась пометка императора: «Настойчивость просителя удовлетворена быть не может». И брат Луиджи еще более непреклонно заявил, что мечты о пенсионе для такого (?!) союза нереальны.

А Вольта? Любовь оказалась сильнее рассудка. Он продолжал упорно кричать, что «добродетель восторжествует. Я несчастлив, перевозбужден, жизнь моя переполнена печалью. Она доказала искренность своих намерений, она превосходит меня не только искренностью, но красотой, грацией, благородством. Мне льстит, что она выбрала меня. Мир гораздо бесчестнее, чем я думал, много грубее, чем я мог вообразить. Она согласна даже на меня такого, который не может дать всего, что ей надо. Но при этом ей придется остаться донной театра. Но ведь она не балерина, а певица, что много приличнее. Её никто не содержит, никто не сопровождает. Она достойна моей фамилии, слова дурного о ней не услышишь, все говорят только с почтением. Она хороша, благоразумна, современна, даже немного замкнута. А у меня только специальные знания, только скучная профессия. Да это чудо, что она меня заметила! Чем мне хвалиться? Имя ничуть не более благородное, сам я немолод, фамильный дом стар и даже мне не принадлежит».

Еще два года будут звучать его жалобы, но родные уже начали шушукаться, чтобы приискать более подходящую кандидатуру в невесты Алессандро. Тем временем старательная почта приносит письмо от матери Парис, и на остатках надежды появляется черный крест. Сообщается, что «Марианне бросать театр нереально и даже весьма несовременно. Такой шик сменять на унылое существование»? А брат Луиджи прав. Вас с Марианной ничего не связывает, бог делает все к лучшему».

Так и не состоявшаяся теща вываливает все, что хранила за душой, полуграмотно, но достаточно откровенно, ханжески причитая, что ему уже под пятьдесят, а денег нет, а у них, бедных родителей, нет здоровья, а смерть близка, и как бросить театр, несущий заработок и развлечения, и что сам бог не допустит, чтобы стало еще хуже.

И Вольта смирился. Он проглотил целую горсть пилюль: нищий, старый, без титулов. Что значит членство в академиях, если за него не платят? Но душила обида. Каковы мать с дочкой? Им «не хватает даже на фрукты»? Им мало тысячи скуди в месяц? И все же, молит профессор, разрешите оттянуть официальный разрыв: ему надо успокоиться, набраться смелости, привыкнуть к своему фиаско.

А вихри опер уже закружили любимую Марианну. В 1791 году Виченца, Верона, Мантуя и Местре. В тот год труппа рыдала о безвременно умершем Моцарте, слушая его «Реквием». Такой молодой, всего тридцать пять! Вольта тоже горько оплакивал величайшего гения музыки. Опомнись, увещевал Луиджи брата, он же франкмасон вроде Вольтера, Лессинга, Дидро, Гёте, Виланда. Пять лет назад написал своей ложе кантату с хором. «Волшебную флейту» посвятил Шикандеру, масонскому идеологу. Талант, конечно, недаром папа ему «Золотую шпору» дал, когда Моцарт мальчонкой «Мизерере» запомнил в Сикстинской капелле! Но учти, путь-то открыл Панзиелло, он еще в 84-м году убыл в Россию, только что вернулся! Вольта отмалчивался — физика и любовь отвращали его от раздумий о шутовской масонской обрядности и того, что стояло за ней.

А в 1793 году Неаполь рукоплескал Парис в «Оскорбленной женщине» и в «Двух баронах с Лазурного берега» (в прошлом году ее не было из-за любовной драмы, слышали?). Через пять лет театр поставил «Женитьбу мага» Фьораванти и «Школу зависти» Сальери, того самого итальянца, который на посту придворного капельдинера в Вене успешно вредил Моцарту, интригуя перед австрийцами против австрийца.

Парис перестала ездить в Павию и Милан. А вот в Неаполе, Пистойе и Болонье ей пелось легче и дышалось свободней. Но долго еще звуки знакомых арий пробуждали в сердце Вольты память о несбывшейся любви. Впрочем, мы забежали вперед, и потому нам предстоит вернуться к одному из тех годов, когда образ Марианны вытеснял, но так и не вытеснил из сознания ученого его главную и, по сути дела, единственную любовь — науку. Итак, год 1790-й…