Вольнодумцы

Он написал на доске свой телефон и попросил сообщать, если они вспомнят о Вике что-то важное. Обычно никто не звонил после таких просьб. Но он обязан был оправдать своё вторжение…

У группы оставалась ещё одна пара.

Сергей решил дождаться девушку и пообщаться с ней после окончания занятий плотнее, может быть, даже чуть неформально. За полтора оставшихся часа он успеет перекусить в столовой.

Выстояв очередь, он взял себе суп, второе и компот.

Когда приступил к трапезе, отметил, что блюда на вид невзрачные, но вполне съедобные.

За соседним столом трое студентов заканчивали обедать. «Странно, что здесь пары не параллельны. Или у этих на сегодня кончился уже учебный день?» Туманов поневоле прислушивался к их разговорам.

Два парня и одна девушка обсуждали тему некой Вероники Трезубцевой.

– Ты знаешь, что я тут узнал? – Говоривший парень жадно пил компот. – Вероника Трезубцева больше писать не будет. Догадайтесь почему?

Молчание.

– Никогда не поверите. Вика Крючкова, которая у нас училась и по которой сейчас траур, и есть Трезубцева.

– Откуда знаешь? – поразилась деваха с пирсингом на губе.

– Да у меня один кент зажигает с чикой, что в одной тусе с покойницей была. Это только после смерти Вики выяснилось. Она скрывала. Вика, в смысле.

– А к тебе-то это как прилетело? – спросил третий из этой группы.

– Ну как… Она кенту проговорилась, а кент по пьяни передо мной хвастанул…

– Ладно. Пошли отсюда. Курить охота. – Деваха с пирсингом полезла в рюкзак и достала сигареты.

Туманов, до этого не слыхавший о Трезубцевой, нашел её в Интернете, познакомился с её опусами. Если услышанное правда, есть над чем поломать голову. Постепенно у него выстраивалась стратегия грядущей беседы с черноволосой.

* * *

Артём Шалимов с наслаждением, свойственным обычно никому не нужной свободе, бродил в тот вечер по городу в ранний февральский вечер, когда темнота сбивает с толку и не даёт определить, сколько на самом деле времени. Бродил без цели, надеясь, что жизнь подарит ему приключения. Сидел в разных заведениях, где заказывал только сок, изучал людей, поражался, как они бессмысленны в поисках веселья, но в то же время страстно желал присоединиться к ним.

Потом ему надоели бары, и он просто погрузился в город, выбирая перспективы, углы, повороты, переулки, которые выглядели заманчивее. Ветер, до этого несколько вальяжный, сердито усиливался, дул в лицо, обжигал, но Артёма это не вынуждало прекратить прогулку. Напротив, это заставляло всё внутри ликовать, особенно когда он видел, как прохожие наклоняют головы, поднимают воротники, кутаются в шарфы, а он идёт прямо, наперекор чему-то хоть и выдуманному им, но всё же требующему воли в противостоянии. Безотчётно он снова вышел на Невский, хотя полагал, что всё время отдаляется от центра. Самая безразличная к людям улица в Северной столице, самая эгоистичная! Ему стало остро жалко себя. Удовольствие от прогулки, бодрость от холода, душевный подъём отвалились от него, как штукатурка отваливается от старой стены.

Он совсем один и всегда был один. Между ним и миром неизменно стояла его боязнь сделать что-то не так. А почему не так? В чём это «не так»? Надо было постоянно соблюдать некие правила, чтобы причислять себя к достойным членам общества. А само общество достойно? Не так уж неправы друзья Майи, что бунтуют.

Все прочитанные им книги сейчас предлагали ему своих героев для сравнения, но никто не подходил.

Красивый, сказочный, прихотливый даже для здешней архитектуры дом Зингера, ныне Санкт-Петербургский дом книги, почему-то заставил его остановиться. Он ещё не закрылся, в больших окнах виднелись книжные стеллажи, задумчивые неторопливые посетители. «Молчите, проклятые книги». Вспомнился Блок.

Некоторое время он колебался. Потом всё же открыл тяжёлую дверь.

Особое книжное тепло вперемежку с запахом одежды.

Народ передвигался между стеллажами, перелистывал тома, ставил их обратно и вынимал другие. Эта картина чуть успокоила его. Всегда успокаивало, когда рядом занимаются делом. Жалость к себе притупилась.

Он побродил по залам, всматриваясь в корешки, поражаясь тому, как много всего на полках, и особенно тому, что тома, за которыми в его детство и юность гонялись и готовы были отдавать любые деньги, теперь выглядели никому не нужными и печальными. Сам покупать ничего не стал. «Сперва дочитаю “Брисбен”», – успокоил он себя, направляясь к выходу.

О Майе он всеми силами старался не вспоминать.

Люди преодолевали парадное безразличие города. Одни – нарядные, весёлые – искали в нём приключения, другие шли грустные, подавленные, уставшие от постоянных неудач, третьи затаились в его домах, подворотнях, дворах, ждали добычу, только не ведали какую.

Его окликнули две девицы. Вернее, окликнула, конечно, одна. Но было их две. Периферийным зрением он это отметил. Он не ожидал такого и никак не отреагировал. Даже головы к ним не повернул.

Они мгновенно потеряли к нему интерес.

Одна из них прикурила и дала зажигалку другой.