Волгины

Таня опять выстрелила, но на этот раз промахнулась. Она стреляла, излишне далеко выставляя левую руку и раскрывая рот. Выпустив все патроны, стала вкладывать новую обойму. Пальцы плохо повиновались. Воспользовавшись паузой, залегшие за кочками гитлеровцы поднялись снова и, разделившись на две группы, рванулись вперед. До них оставалось метров сто — не больше.

«Что они со мной сделают? Что сделают с ранеными?» — ужаснулась Таня и невольно закрыла глаза. Какой-то тайный голос шепнул ей: «беги!», но она овладела собой, вынула гранаты.

Усталое кряхтение послышалось за ее спиной. Волоча левую, обмотанную бинтом ногу, к ней подполз Копытцов. Без чьей-либо помощи вылез он из грузовика и, услышав выстрелы, поспешил к Тане. Она так и обомлела, увидев его. Скуластое, обросшее бурой щетиной лицо пулеметчика побледнело от усилий, воспаленные глаза смотрели из-под мокрых нависших бровей решительно и сурово. Уже слышался торопливый топот ног подбегающих врагов.

— Давай гранаты, дочка! Скорей! — крикнул он, глядя куда-то вперед и протягивая руку. — Ну, живо, козявка! — заторопил он и, выхватив из рук Тани гранату, швырнул ее куда-то вправо. Он даже крякнул при этом. Грязное облачко закрыло автоматчиков. В лицо Тани брызнула земля.

Таня на секунду оглохла, подняла голову. Один гитлеровец проворно уползал на четвереньках от места взрыва. Таня прицелилась, выстрелила. Немец продолжал ползти.

— Эх, ты… Только патроны тратишь, — сердито сказал Копытцов. — Еще гранату… Нагни голову!

Два оставшихся в живых автоматчика не успели сделать последнего броска вперед: вторая граната упала им под ноги.

Когда дым рассеялся, Таня стала ждать, когда автоматчики поднимутся, но они не поднимались. Слабый стон донесся оттуда.

— Ну, дочка, стреляешь ты совсем плохо. Пули за молоком летят, — пожурил Копытцов. — Давай-ка сюда винтовку, патроны, а сама иди к раненым. Я сам тут как-нибудь управляться буду.

Таня хотела возразить, но Копытцов так сердито взглянул на нее, что она торопливо скатилась в буерак.

Орудийный гул обкладывал теперь буерак со всех сторон. А иногда ужасающий гром сваливался где-то совсем близко.

— Не бойтесь, голубчики. Сейчас придут наши, — уверяла раненых Таня и подносила то одному, то другому флягу с разбавленным спиртом, давала пить по маленькому глотку. Надежда на избавление не покидала ее.

Чтобы посмотреть, что делается наверху, она опять вылезла на бугор. Дождь все моросил. Из села доносился глухой шум.

Таня подползла к Копытцову. Вытянув прямую с почерневшим от грязи бинтом ногу, он напряженно всматривался вперед.

— Чего вылезла? — грубо спросил он. — А ну-ка, марш отсюда!

Лицо Копытцова еще больше осунулось, по колючей бороде сбегали дождевые капли.

— Василий Андреевич, идите вниз, — робко попросила Таня и, взглянув на поле, поняла все: восемь немецких автоматчиков бежали прямо к буераку.

— Куда уходить с одной ногой? — отмахнулся Копытцов. — Эх, еще бы парочку гранат.

Говоря это, он вытащил из-за пазухи маленький, завернутый в клеенку сверточек, сунул в руку Тане.

— Спрячь. Тут адрес… Останешься живая — родичам напишешь. А сейчас — беги. Живо!

Голос его зазвенел приказывающе. Хриплые крики, топот ног приближались.

— Русс, сдавайс! — послышался явственный голос.

Над головой Тани просвистели пули.

Повинуясь какому-то необычному велению, которое Таня увидела в глазах Копытцова, она покатилась вниз по скользкому откосу, прямо под колеса санитарного грузовика.

Она никогда не думала, что с ней может случиться такая беда — к ней приблизится сама смерть. Она всегда верила в самое лучшее и никогда не унывала, а тут почувствовала себя маленькой и беспомощной. В руках ее не было ни гранат, ни патронов. Совершалось непоправимое, чего уже нельзя было предотвратить. А она-то думала стать героиней! Как сквозь сон, услышала она шум возни наверху, сдавленный яростный крик…

Коротко прострочил автомат.

Раненые продолжали звать Танго. Неужели они еще верили, что она может защитить их? Но она могла сделать только одно — попытаться отвести от них удар просьбами о милосердии или подставить под пули свою грудь. Ей казалось, что гитлеровцам не чужды человеческие чувства.

Она знала — знак Красною креста на войне всегда, во все времена был символом неприкосновенности, и сейчас в ней шевельнулась надежда, что, как бы ни был дик и зол враг, он не осмелится поднять на раненых оружие. Она вскочила, встала у грузовика, широко раскинув руки. Ставшие огромными глаза ее смотрели умоляюще.

Расправившись с Копытцовым, пятеро гитлеровцев бросились вдоль буерака, а трое во главе с офицером, маленьким и остроносым, спустились в лощину. Вид санитарного грузовика озадачил их.

— Не стреляй, Фрид! — по-немецки скомандовал остроносый офицер. — О-о! Да тут девчонка!