Волчицы из Машкуля

— Ах! Право же, к черту женитьбу! — восклицал порой маркиз, когда его, казалось, должны были занимать совсем другие мысли. — Зачем мне по собственной воле вступать на борт этой галеры, где, как я видел, столько достойных людей печально двигают веслами? Клянусь смертью Христовой, я уж не так молод — скоро стукнет сорок, я не мечтатель, не рассчитываю прельстить кого-то своей наружностью. Значит, остается лишь надеяться, что какая-нибудь пожилая вдова польстится на мои три тысячи ливров ренты, половина из которых исчезнет вместе со мной; у меня появится сварливая, желчная, своенравная маркиза де Суде; быть может, она запретит мне охотиться с этим молодчиной Жаном Уллье и уж конечно не сможет вести хозяйство лучше, чем он. Но с другой стороны, — говорил себе маркиз, приосанившись и задумчиво раскачивая верхнюю половину туловища, — с другой стороны, разве позволительно в наше время давать угасать знатным родам, этой всегдашней опоре монархии? И разве не сладостно будет увидеть, как мой сын возродит былую славу нашего дома? А в противном случае, что подумают люди обо мне, ведь у меня никогда не было жены, законной по крайней мере. Что скажут соседи об этих двух девочках, поселившихся у меня в доме?

Эти раздумья, охватывавшие маркиза, как правило, в дождливые дни, когда скверная погода мешала предаться любимой забаве, — эти раздумья порой вызывали у него мучительную растерянность.

Он вышел из затруднительного положения так, как поступают в подобных обстоятельствах все вялые, слабохарактерные люди, все, кому не хватает духу принять решение: оставил все без изменений.

В 1831 году Берте и Мари исполнилось семнадцать лет, а маркиз оставался все в том же неопределенном состоянии.

И тем не менее, как это ни покажется странным, маркиз все еще не решил окончательно, должны ли его дочери оставаться с ним или нет.

А Жану Уллье, повесившему на гвоздь ключ от своего дома в Ла-Шеврольере, ни разу за четырнадцать лет не пришло в голову снять этот ключ с гвоздя.

Он терпеливо ожидал, когда хозяин прикажет ему вернуться домой; но поскольку с его появлением в замке воцарились чистота и порядок и маркизу с тех пор ни разу не пришлось жаловаться на неудобство, связанное с отсутствием пуговиц; поскольку охотничьи сапоги всегда были смазаны жиром, а ружья всегда находились в таком состоянии, словно побывали в мастерской лучшего нантского оружейника; поскольку Жан Уллье с помощью суровых приемов, перенятых у одного из товарищей по разбойничьей армии, мало-помалу отучил кухарку вымещать дурное настроение на хозяине; поскольку гончие всегда были просто загляденье — не слишком толсты и не слишком тощи, с блестящей шерстью, четыре раза в неделю выдерживали бег по восемь-десять часов и каждый раз брали след; поскольку веселый щебет и милые шалости детей, их порывистые ласки скрашивали его однообразное существование и так приятно было коротать вечера и дождливые дни с Жаном Уллье за беседами и воспоминаниями о былой войне, ставшей теперь достоянием истории, ведь с тех пор уже минуло лет тридцать пять — в общем, поскольку маркиз как бы вновь ощутил нежную заботу, домашний уют, то мирное счастье, каким он наслаждался с Евой и к каким теперь прибавилась упоительная радость охоты, — по всем этим причинам маркиз изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год откладывал минуту расставания.

Что до Жана Уллье, то у него имелись свои причины не торопить маркиза с решением. У этого человека было не только отважное, но и доброе сердце.

Как мы уже рассказывали, он сразу же привязался к Берте и Мари и в его душе отца, тосковавшей по утраченным детям, привязанность вскоре переросла в любовь, и со временем эта любовь стала безграничной. Сначала он никак не мог понять, почему маркиз не желал предоставить близнецам права тех детей, которых он надеялся иметь в законном браке, чтобы не дать угаснуть своему роду. В Нижнем Пуату, если кто-нибудь обидел честную девушку, был только один способ поправить дело: жениться. Если маркиз уже не мог это сделать, то, как полагал Жан Уллье, было бы вполне уместно, по крайней мере, не отказываться от детей, которых, умирая, оставила Ева. После двух прожитых в замке месяцев вандеец, поразмыслив обо всем этом, взвесив все в уме и проверив сердцем, был бы очень недоволен, если бы ему велели уехать, и тут уж чувство уважения, которое он испытывал к маркизу де Суде, не помешало бы, ввиду чрезвычайных обстоятельств, высказать хозяину свое мнение прямо и открыто.

К счастью, маркиз не посвятил слугу в хитросплетения своих мыслей, поэтому Жан Уллье, приняв временное за постоянное, подумал, что его хозяин считал правомерным присутствие девочек в замке и выполнял тем самым свой отцовский долг.

Ко времени, которым завершается наша вводная часть, быть может несколько затянувшаяся, Берте и Мари пошел восемнадцатый год.