Воин-Пророк

Смотрящих с каждым днем становилось больше. Ситуация делалась все более неудобной из-за неуемной натуры Келлхуса. К тому же лагерь превратился в подобие сцены — пятно света, окруженное глазеющими тенями. Князь Атритау влиял на каждого, кто приходил к костру Ксинема, ведомый своими надеждами и скорбями, и от зрелища того, как человек, переписавший основы их представлений, гневается, становилось не по себе — словно кто-то, кого ты любишь, вдруг повел себя вопреки ожиданиям.

Однажды ночью в Ксинеме заговорил свойственный ему здравый смысл, и маршал выпалил:

— Проклятье, Келлхус! Почему бы тебе просто не поговорить с ними?

Последовало ошеломленное молчание. Эсменет не глядя нащупала в темноте руку Ахкеймиона. Один лишь скюльвенд продолжал есть как ни в чем не бывало. Ахкеймиону стало неприятно, как будто он увидел что-то непристойное.

— Потому, — напряженно произнес Келлхус, не отрывая взгляда от костра, — что они делают меня значительнее, чем я есть на самом деле.

«А так ли это?» — подумал Ахкеймион. Хотя они редко говорили между собой о Келлхусе, он знал, что и другие задают себе тот же вопрос. Почему-то, как только заходила речь о Келлхусе, всех охватывала странная робость, как будто они таили некие подозрения, слишком глупые или обидные, чтобы их можно было высказать вслух. Сам Ахкеймион мог говорить о нем только с Эсменет, да и то…

— Ну и пусть! — рявкнул Ксинем.

Похоже, он с бо́льшим успехом, чем прочие, способен был делать вид, что Келлхус — не более чем еще один человек у их костра.

— Пойди поговори с ними!

Несколько мгновений Келлхус смотрел на маршала, не мигая, затем кивнул. Не сказав ни слова, он поднялся и зашагал в темноту.

Так началось то, что Ахкеймион назвал «Импровизацией», — ночные беседы, которые Келлхус вел с Людьми Бивня. Не всегда, но часто Ахкеймион и Эсменет присоединялись к нему, садились поблизости и слушали, как он отвечает на вопросы и обсуждает множество различных тем. Келлхус говорил им, что их присутствие придает ему храбрости. Он признавался в растущем самомнении — эта мысль пугала его, поскольку он обнаружил, что все больше и больше свыкается с ролью проповедника.

— Часто, говоря с ними, я не узнаю собственного голоса, — сказал Келлхус.

Ахкеймион не помнил, чтобы ему прежде случалось с такой силой цепляться за руку Эсменет.

Число приходящих все увеличивалось, не настолько стремительно, чтобы Ахкеймион мог заметить разницу между двумя вечерами, но достаточно быстро, чтобы по мере приближения к Шайгеку несколько десятков превратились в сотни. Самые верные слушатели сколотили небольшой деревянный помост; они ставили на него две жаровни и клали посередине циновку. Келлхус сидел между языками пламени, скрестив ноги, уверенный, хладнокровный и неподвижный. Обычно он надевал простую желтую рясу, захваченную, как рассказала Ахкеймиону Серве, в лагере сапатишаха на равнине Менгедда. И отчего-то — благодаря то ли его позе, то ли одеянию, то ли игре света — Келлхус начинал казаться сверхъестественным существом. Сверхъестественным и прекрасным.

Однажды вечером Ахкеймион отправился следом за Келлхусом и Эсменет, прихватив свечу, письменные принадлежности и лист пергамента. Накануне вечером Келлхус, говоря о доверии и предательстве, рассказал историю об охотнике, с которым встретился в глуши к северу от Атритау, о том, кто хранил верность покойной жене, питая глубочайшую привязанность к своим собакам. «Когда любимое существо умирает, — сказал Келлхус, — нужно полюбить кого-то другого». Эсменет заплакала, не скрывая слез.

Такие слова непременно следовало записать.

Ахкеймион и Эсменет постелили свою циновку слева от помоста. Небольшое поле было обнесено факелами. Обстановка царила дружеская, хотя при появлении Келлхуса все почтительно замолчали. Ахкеймион заметил в толпе знакомые лица. Здесь было несколько высокородных дворян, включая мужчину с квадратным подбородком, в синем плаще нансурского генерала, — насколько мог припомнить Ахкеймион, его звали не то Сомпас, не то Мартем. Даже Пройас сидел в пыли вместе с остальными, хотя вид у него был обеспокоенный. Он не ответил на взгляд Ахкеймиона, предпочел отвести глаза.

Келлхус занял свое место между разожженными жаровнями. На несколько мгновений он показался невыносимо настоящим, словно был единственным живым человеком в мире призраков.

Он улыбнулся, и Ахкеймион перевел дух. Его затопило непостижимое облегчение. Дыша полной грудью, он приготовил перо и выругался — на пергамент тут же упала клякса.

— Акка! — укоризненно произнесла Эсменет.

Как всегда, Келлхус оглядел лица присутствующих; глаза его светились состраданием. Несколько мгновений спустя взгляд его остановился на одном человеке — конрийском рыцаре, если судить по тунике и тяжелым золотым кольцам. Вид у рыцаря был изможденный, будто он по-прежнему спал на равнине Битвы. Борода сбилась в колтуны.

— Что случилось? — спросил Келлхус.

Рыцарь улыбнулся, но в выражении его лица было нечто странное, вызывающее легкое ощущение несоответствия.