Военные рассказы и очерки

— Туман. Опасно. Пожалуй, лучше составы не трогать.

— Оставить их на станции? А вдруг партизаны, упаси господи, перережут сообщение, и мы почему-либо останемся без снарядов? Нам в город без снарядов возвращаться нельзя! Не всякий признает меня диктатором. А со снарядами — всякий. Обаб, опомнитесь. Я представлю вас к «Георгию». Вы — поручик Обаб! Капитан! Я понимаю вас, вы предлагаете мне оставить снаряды поблизости от той земли, которая пожалована мне дальневосточным правительством и которую я захватил вдобавок сам. Я говорю об имении генерала Сахарова. Я бы с удовольствием погулял по этой своей земле, но — город есть город, море есть море, и какая слава без моря? Я прорвусь к морю! И всех, отказавшихся мне подчиниться, — к стенке, к стенке!.. Я — диктатор! Я спасаю Россию!.. Я!..

Незеласов схватился за голову, пошатнулся. Обаб подхватил его, усадил на диван. «А он припадочный вдобавок!»

— Сейчас схлынет, господин полковник.

Обаб дал воды. Незеласов, глотая воду, говорил упавшим голосом:

— Есть же, кроме этих вонючих, облупившихся стен, тупых лиц артиллеристов, есть же, кроме водки, разврата, — другой, светлый, спокойный, радостный мир? И если он есть, то где же он? Почему все вокруг меня мрачно, однообразно, серо, страшно, почему даже кровь кажется серой?

Он высунулся в окно.

— Ух, нехорошо! Обаб, видите, китаец сидит?

Снял кольцо.

— Кокаину! — Он закрыл глаза. — Жду, жду… Жду спокойствия, отдыха, хотя бы немного.

На перроне станции, возле корзины с семечками, все еще сидел китаец.

Теплушки подбрасывало, дергало, мотало, но все же они двигались довольно быстро.

Ах, кабы не эти страшные мысли о муже, как было бы все отлично! Ее утешало то, что беженцы врали все время. Наверное, и об убийстве Вершинина тоже соврали.

Особенно усердно врала седенькая длинноносая старушка в широкой шляпке с вуалью. Настасьюшка, чувствуя к старушке возрастающую нежность, глядела на нее ласково, раскрыв рот, а старушка, блестя глазами, разрумянившись, тараторила без умолку. Москву, оказывается, уже давно заняли восставшие военспецы, в Крыму — опять союзники с Врангелем вместе, а Украина снова в руках Петлюры.

Поезд вдруг остановился.

Высокий железнодорожник, распахнув двери, весело сказал беженцам:

— Дальше не пойдем.

— Вершинин?!

— Вершинин не Вершинин, а опять бронепоезд пропускаем.

— Но ведь пропустите же его когда-нибудь?

— Ничего не известно! Кабы только один бронепоезд, а тут еще составы со снарядами. Начнут взрываться, всех разнесут! Велено вам, господа, если хотите в город, идти вон той дорогой.

Долго шли проселком среди бесконечных и мокрых берез. Дождь усиливался. На рассвете они вышли к реке. Старушка в широкой шляпке с вуалью попробовала рукой воду.

— Боже мой, как она холодна!

— Осень, матушка.

— Не могу вброд, Григорий Петрович, — сказала старушка своему брату, который помогал ей нести чемодан. — Да и у тебя ревматизм.

Тогда Настасьюшка, приподняв юбки, вошла в воду.

— Ну, господи, благослови!

Беженцы, подумав, что она знает брод, и боясь, чтобы она не исчезла, дружной толпой, визжа и бранясь пошли за ней.

Вышли на тракт. Рек больше не предвиделось, и беженцы разбрелись. Мужик, везший в город на базар морковь, согласился подвезти Настасьюшку.

— Я тебя через полчаса доставлю в полном порядке, — сказал мужик. — Ты откуда?

— Дальняя, — ответила Настасьюшка.

— Вижу, что дальняя: напугана. Чем дальше живет от города человек, тем он, скажу тебе, напуганней.

И возница, накрывшись армяком, задремал.

Но вот конь шарахнулся, возница проснулся, схватил вожжи.

В тумане мутно вырисовывались здания города. А может быть и не город? Возница, накрывшись армяком, дремал. Но вот лошадь снова шарахнулась, возница подобрал вожжи, поднял голову и перекрестился.

Из тумана навстречу телеге вышел полуповаленный телеграфный столб, на котором, почти касаясь ногами земли, медленно раскачивался повешенный.

— Ах ты господи!

Настасьюшка соскочила. На белой картонке, свисающей с тощей и длинной шеи, надпись:

«Шпион и партизан!»

Это — тот самый мужик, которого послал Вершинин к Пеклеванову. «Как его зовут-то, владычица?» — смятенно думала Настасьюшка. И никак не могла вспомнить имени и фамилии мужика, и ей было оттого невыносимо страшно.

Глава седьмая К насыпи!

К насыпи давно пора подкатить пушки и ударить по бронепоезду, как только он покажется.

Но пушек нет, лошадей, сколько ни отправляешь туда — все мало, артиллеристы, посланные с лошадьми, будто в воду канули. Слава богу, что бронепоезд где-то замешкался!

— Никита Егорыч, а когда пушки пригонят, куда их ставить?

— Все пушки к мосту, к Мукленке!

— Отсюда тоже здорово ударим: место видное.

— Не митинговать — подчиняться!

— Да как же не митинговать, когда — митинг?

И верно, торопились к насыпи, а лишь только она показалась вдали, вслушались — гула нет, вроде и торопиться некуда, то сам по себе начался митинг. Какой-то низенький старикашка спросил, кто больше всех рвется к мужицкой земле — японец, белогвардеец или американец?

— А кто бы то ни было, гони!

— Гони всех, мужики!