Внутреннее обозрение

Конечно, я не могу этих «воспоминаний» отнести к той труппе, где был мой товарищ; но… провинциальные нравы не скоро меняются, а нравы всякого рода антрепренеров бывают обыкновенно еще устойчивее, нежели всякие другие… Я расстался с моим товарищем, пожелав ему успеха и пожалев его.

Вдруг, через несколько дней, он является в Харькове. «Отчего ж вы не с труппой?» – «Я ее оставил». – «Как, почему? А место, а отставка?..» В ответ на свои вопросы я узнал, что приятель мой – человек, до сих пор не излечившийся от весеннего направления. Он был приглашен, мало того – упрошен антепренером поступить в его труппу (его знали по игре на благородных спектаклях), и, полагаясь на доброту и честность антрепренера, он подал прошение об отставке прежде заключения формального обязательства с театром. Потом антрепренер начал оттягивать дело под тем предлогом, что у поступавшего не было документов… Таким образом, он дождался того времени, когда приятель мой, получив отставку, остался без всяких средств, и тут принялся прижимать и оскорблять его. Бедняжка увидел вред своей доверчивости, но уже поздно… А тут еще подоспел крупный разговор с помощником антрепренера, помогавшим ему составлять отчеты по спектаклям и вследствие того привыкшим говорить дерзости всем актерам… Я не знаю, был ли талант у моего товарища, но, во всяком случае, он должен был играть умно. Но для антрепренера это было все равно: он не ужился даже с одним актером, который потом производил фурор в Москве и Петербурге и считался заменою Мартынова; а антрепренер говорил на первых порах: «Слава богу, что N. назвался в Петербурге актером О. театра, а не моего, а то осрамил бы нас…» Стало быть, если бы у моего товарища был и громадный талант, он бы не стал его удерживать при непокорстве его характера и особенно при ссорах его с помощником, составлявшим отчеты. Притом же он знал, что человек остался решительно без средств по его милости. И вышла сцена, после которой непокорный не мог более оставаться в труппе. Актеры сначала зашумели, некоторые хотели протестовать, требовать, чтобы помощник извинился пред их собратом, но все, разумеется, кончилось смирным молчанием.

Это молчание очень огорчало моего друга, и – странное дело – однако не отнимало у него надежды, что за него встанет само общество. Как я его ни убеждал, что этого не бывает, – нет, ничем его не уверишь. «Как же, говорит, общество промолчит, когда в его глазах оскорбляют человека?..» Да так и промолчит! При таких ли вещах молчит оно. Посмотрите хоть газеты наши – вы увидите, что хотя у нас и есть господин Лев Камбек, защитник всех оскорбленных, но и этот более по части писания обличений, нежели действительной защиты{53}. А то – как обыкновенно делаются дела? Постоянно так, как рассказано было недавно в «Одесском вестнике»: в общественном саду компания молодых людей обступает дам, рекомендуют друг друга, привязываются, дамы обижены, хотят уйти, молодые люди окружают их, требуют шампанского, с громом откупоривают, ставят перед дамами на стол, а сами удаляются… Сотни людей это видели, многие не одобряли нахальства молодых людей, нашлись даже такие, что «возмутились до глубины души» их поведением. И что же? Ведь никто за обиженных не вступился, никто нахалов не проучил, а только один из «возмутившихся душою» написал через несколько дней письмо, которым украсился фельетон «Одесского вестника» (№ 77). Вот и все… А то, например, другого рода происшествие – это уж далеко отсюда, в западном крае где-то. Вздумали клуб открыть; одно сильное лицо требовало, чтобы клуб был исключительно дворянский, а людей среднего рода не пускали в него; иначе грозило не удостаивать клуба своим участием. Но по какому-то чуду на этот раз требование сильного лица не было выполнено. И что же? В день открытия клуба другое сильное лицо города, видя, куда ветер дует, сказало первому сильному лицу речь, в которой изобразило, что клуб, дескать, собственно вам обязан своим существованием, ибо некоторые хотели дворянского только участия, и лишь благодаря вашим настояниям он открыт теперь для всех… Сильное лицо выслушало не поморщившись, публика выпила тост, провозглашенный за его здоровье, и все тут. А после, конечно, ходят и рассказывают, что вот-де как с нами нехорошо было поступлено, в глазах дело переврали… А кто же позволил переврать?.. Да чего уж, когда на свои собственные интересы ваше общество не обращает внимания?.. У нас как-то выходит совершенно противоположное пословице: l'union fait la force;[9] у нас, напротив, попробуй, например, ограбить отдельного человека – закричит, искать будет, дело затеет; а в массе, например в акционерной компании, делай с ним что хочешь: пропадают его денежки, а он себе и ухом не ведет…