Вместе с комиссаром

Вот только Егор Плигавка боится и нос показать из своей ушедшей в землю хатенки. Он еще не пришел в себя после последнего удара и трехдневного похмелья. Трещит, раскалывается голова. А тревожит его все сильнее вот что: как бы кто-нибудь из тех, кто приехал к Руткевичу, не узнал его — вдруг видел при немцах?.. Да и косые взгляды своих. Даже такая Агапка может с презрением отвернуться от него. А больше всего Егор боялся детей. Кто их удержит? Увидят — и опять заведут свое: «Полицай!.. полицай!..» Нет, как ни горько, а вынужден он сидеть этот день у себя в хате — и никуда. Сам виноват, не его это праздник. Кто ему поверит, что он может от души праздновать, когда в свое время делал все, чтоб праздника этого не было?

И Егор сидел затаившись, даже не показываясь в окне, из глубины хаты поглядывал на улицу и все чаще вздыхал. А улица оживала и оживала и с каждым часом становилась все шумливее. Он видел, как приехали на трех грузовиках и легковушке литовцы-пергалевцы: с красными флагами, с песнями, из легковушки вышел Пятрас Гудзявичус, литовский председатель, со своими бригадирами. Вот он обнимается с Василем Руткевичем. Вскоре прошумели латыши-райнисовцы, на грузовиках, увитых зеленью, с девчатами в венках из полевых цветов. Вышли латыши-аккордеонисты, заиграли. И вот уже латышский председатель Ян Балаг целуется с Руткевичем.

Егор смотрит — и сердце его щемит от зависти ко всем, кто теперь веселится на улице, даже к Агапке, которая, он видит, уже что-то рассказывает своим литовским друзьям. И уже вовсе его охватили печаль и злоба, боль и тревога, когда он увидел, что все пошли в центр села и оттуда вскоре донеслись бодрые, властные звуки духового оркестра, да так мощно, что даже стекла у Егора в хате задрожали.

И Егор не выдержал, заплакал: почему он такой несчастный, одинокий, забытый, всеми брошенный? Он опять со злобой взглянул на сундук, где лежала отцовская Библия, и вспомнил своего старика, как он сидел под образами, согнувшись над этой пожелтевшей от времени книгой, и все бубнил: «Воздаяние божие… воздаяние божие…»

— Вот оно и пришло — воздаяние, да не божие, а людское! — крикнул на всю хату Егор и забегал из угла в угол.

«Пойду, — наконец решил он, — пойду, ну что они мне сделают?!.. Будут кривиться — пускай кривятся, документы у меня есть, что я все отбыл и там хорошо работал, я теперь такой же, как все». И, надвинув шапку на глаза, вышел во двор. На улице никого поблизости не было, все находились там, откуда неслись звуки оркестра…

Егор решил подойти ближе, но не по улице, а огородами за хлевами, там было еще тихо. И помаленьку дошел до места, расположенного совсем близко к трибуне, где начался митинг. Егор уже набрался было смелости примкнуть к остальным, когда до него вдруг долетели слова Василя Руткевича:

— Я поздравляю вас, дорогие друзья и подруги, с великим праздником. Мы своей кровью, не жалея жизни, добыли победу. — И вдруг, видно через установленный рупор, как загремит: — Проклятые фашисты-гитлеровцы и их прислужники полицаи убивали и мучили нас. Но и мы их били, этих гадов, немало и выгнали с нашей земли! — неслось оттуда.

Разве мог Егор в такую минуту присоединиться к праздничной толпе? Еще, чего доброго, дед Савка огреет по спине можжевеловой, твердой как железо, палкой. И Егор, потихоньку отступая, вернулся к себе в хатенку и, свалившись на кровать, прикрыл голову подушками, чтоб не слышать того, что творилось на улице.

Так, в оцепенении, и долежал Егор до самого вечера. Поднял его уже на закате такой гул под окнами, что и мертвый бы не улежал. Сперва прогремел духовой оркестр, за ним прозвучали песни. Егор знал, что все пошли на праздничный партизанский костер, который разжигали у небольшой рощицы, где были похоронены партизаны и где в их память поставлен высокий обелиск с вырезанными на нем именами.

Он поднялся, посмотрел на улицу. Нигде никого. Кто же в такое время мог усидеть дома? Тем более не остались в селе малыши, которые докучали Егору своими насмешками. И он вышел на улицу, обессиленный переживаниями этого дня, и пошел туда, где днем собирался митинг. Было тихо. Только красные флаги трепетали под ветром на хатах и на трибуне, с которой недавно говорили выступавшие. Пока он ходил да разглядывал, уже изрядно стемнело, а когда вернулся к себе, услышал, что со стороны рощи, где похоронены партизаны, доносится песня…

У Егора не хватило сил в этот час, когда поет все село, оставаться дома. И хотя он очень боялся какой-нибудь неожиданности, все же медленно, словно крадучись, направился в ту сторону. Чем ближе подходил Егор к рощице, тем ярче освещал вершины сосен праздничный костер и громче звучали песни…

Идет война народная,
Священная война… —

неслись суровые и торжественные слова.

Пусть ярость благородная, —