Вместе и врозь

— Кончайте, ребята, — сказал бы я тому, кто сидел в кресле Валентина Григорьевича, и тому, кого сменил Самарский. — В чем, собственно, дело? Дергает или не дергает управление? Через сорок минут я скажу вам точно. — Пошел бы на стоянку и слетал.

Могло задергать, тогда я развернулся бы с кренчиком в пятнадцать градусов и тихонечко присел… Но могло и не задергать… Тогда б я снизился над полосой, перевернул "четверку" на спину и так, вверх колесами, вниз головой, прочесал бы надо всем аэродромом: вот судите сами — дергает или не дергает!.. Пусть бы кто-то и сказал мне:

— Много себе позволяешь!

Я знал, как отвечать:

— Не больше того, что мне разрешают на показах новой техники в Тушине…

"Ну а если сегодня вот так же?" — подумал я.

А что? Не могу?

Могу!

В раздевалке никого не было. Я начал не спеша переодеваться, мысленно во всех подробностях представляя себе полет.

А после полета я им скажу:

— Все правильно вы понимаете: летчиков надо учить, проверять, воспитывать, предупреждать и время от времени ставить на место. Рисковать вредно, но совсем не рисковать невозможно. Так давайте делить ответственность пополам. И особенно не волнуйтесь, нам ведь не меньше вашего жить хочется, у нас тоже дети растут…

11

Я прошел по коридору и постучал в кабинет врача. Вера Сергеевна была одна. Увидела меня и ухмыльнулась:

— Что это ты нынче невеселый?

— Тот, кто постоянно весел, тот, по-моему, просто глуп, так, кажется, сказал поэт?

— Повторяешься. Раньше ты был находчивей.

— Когда — раньше?

Она не ответила, подвинула манометр к краю стола, сказала:

— Давай руку, — и стала надевать на меня манжету прибора, которым измеряют кровяное давление, крючок почему-то не хотел застегиваться, она злилась. Совладав наконец с застежкой, снова ухмыльнулась и сказала:

— Когда, спрашиваешь? Ну, допустим, когда вместо маршрута на Казань выполнял маршрут ко мне, на улицу Жуковского, или когда мы с тобой на машине в Алушту ездили…

— Все проходит, Вера. И это, между прочим, не мой, а, если помнишь, твой диагноз.

— Верно. Проходит. Помолчи пока. Сто тридцать на восемьдесят. Нормально. Как спал?

— На боку.

— Опять повторяешься.

— Вера…

— Ну что? Злая и глупая баба? Увы… Ты прав. На меня иногда находит. Знаю. Прости…

Тут вошла старшая медсестра Леночка, а я вышел.

В следующий раз, завтра например, я скажу ей, что уже давно следовало сказать:

— Для чего травить себя воспоминаниями? Кто из нас виноват? Думаешь, я забыл, как мы возвращались из Ялты? Как подгадывали время — надо было ехать ночью, чтобы никто не встретил нас вместе? Что я тогда говорил: "Давай наплюем на все. Хочешь, я поставлю машину прямо под твоими окнами, и пусть завтра все задохнутся от возмущения? Ну, чем мы рискуем? Мне объявят выговор, тебе порекомендуют перейти из санчасти в городскую больницу, а через полгода никто даже и не вспомнит об этом". Говорил? А ты? Ты стала объяснять, какая у меня хорошая жена и какой симпатичный сын, как трудно будет перешагнуть через прошлое… А на самом деле думала совсем о другом. Я знаю. Ты прикидывала, сколько осталось до тихой старости с Константином Константиновичем. Тут все выглядело вполне безоблачно. А свяжись со мной по-настоящему — черт его знает: может и года не пройти — останешься вдовой… Вот о чем ты думала, Вера. И я не осуждаю тебя. А теперь, когда Константина Константиновича нет, ты начинаешь: "Помнишь то, помнишь это?"

Все помню — и хорошее и плохое. Прощать научился, а забывать пока еще нет. И пожалуй, не научусь…

12

На самолетной стоянке меня встретил Акбашев.

— Машина осмотрена и заправлена полностью. К вылету все готово, — доложил и первым протянул руку.

— Здравствуй, — сказал я, — ты чего такой небритый?

— А когда бриться? Вчера с работы ночью ушли в половине двенадцатого, а сегодня в шесть ноль-ноль машину расчехлили. Так когда бриться?

— И чем вызван такой энтузиазм?

— С Самарским будет и не такой еще энтузиазм! Надо не надо, а он работу найдет. Я дело делаю, он бумагу пишет. Если что не так, у него все зафиксировано и отражено: он предупреждал, он указывал, он предполагал… Кто виноват? Исполнитель — я или тот, кто летал, виноват, — ты!

— Мрачно рисуешь…

— Может, мрачно, но так оно и есть. Мне пятьдесят третий год пошел. Сколько лет я зазоры устраняю? Больше тридцати. Научился кое-что понимать. Научили…

Тут зазвонил телефон. Акбашев поднял трубку, послушал и сказал:

— Вылет откладывается на час. Звонили от главного. "От главного? — подумал я. — С чего бы? Странно". Я отошел от машины, прилег на траву и сказал себе: "Хорошо бы главный сам приехал".

Правильно говорится: нет хуже ждать и догонять… Правильно! Делать нечего, уйти некуда, и в голову лезут самые несуразные мысли: "Ну, допустим, главный приехал…" И я стал конструировать возможный разговор с ним:

— Здравствуйте! — говорит он.

— Здравия желаю, — отвечаю я.

— Как дела?

— Пока никак. Сидим.

— Почему не летаете?

— У Самарского есть соображения, Вадим Николаевич…

В этот момент главный наверняка повернулся бы ко мне спиной, взял за локоть Самарского и сказал тихим, шелестящим голосом: