Влас

Это были настоящие балки, сваленные в кучу в переулке у строящегося дома. Мне казалось, что брат презирает меня за это анонимное письмо; это был гимн женщине; я его отправил к "ней" недели две назад с единственной целью: показать тонкость моих чувств.

-- Обе окончили гимназию с медалями. Очень развитые.

-- Почему они называются Демократическими?

-- Кто? Роговские? -- намеренно спросил Юрий для того, чтобы потом насмешить их.

-- Балки.

-- Тут постоянно говорят о демократии. Кстати, тебе надо много читать.

-- Я читаю Метерлинка.

-- Ну я тебе дам не Метерлинка.

Он снисходительно засмеялся. Бог весть, почему мне показалось, что он имеет в виду сборник каких-то неприличных стихов, вроде тех, какие он напевал. Через несколько дней он дал мне Каутского и Михайловского. Вдруг в "Бель-вю" заиграла музыка. Было одиннадцать часов.

-- Представление кончилось, -- заметил Юрий.

Это был какой-то марш. Его играли каждый вечер по окончании спектакля. Теперь в темноте, на Балках, представлялось, что под черными деревьями черные люди играют на черных трубах.

-- Они там делают боль, -- тихо проговорил я и подумал, что это интересная мысль.

-- Кто?

-- Музыканты. Они собрались под деревьями и приготовляют боль. Потом выдувают ее из медных труб. Это музыка.

Брат молча наклонил голову на бок, в знак сомнения, вывернув руку ладонью вверх.

-- Где теперь это письмо? -- спросил я.

-- У нее.

-- Я бы хотел, чтобы оно не существовало.

Он повторил тот же жест.

Марш еще длился, горели черные звуки, зарево от них по всему небу -- оттого слышно.

-- Что же в этом письме было? Ничего такого в нем не было, -- сказал я: -- я никого не хотел обидеть! Нет, я просто писал.

-- Ты думаешь быть художником? -- спросил Юрий.

-- Не знаю. Я рисую. А ты?

-- Я хочу уехать.

Я слышал, что все, кончая реальное училище, уезжали, но не представлял себе этого. Теперь вот Юрий едет.

-- В Петербург?

-- Да. Если бы я мог достать там занятий. Маме будет тяжело посылать мне. -- Значит: он вовсе не ненавидит всех нас, называет ее мама, заботится, чтобы ей не было тяжело. "Он добрый -- кричало что-то в моем мозгу: он добрый, а я проклят!"

Сделалось холодно на лбу у самых волос. Я начал быстро говорить.

-- Иногда я совсем не могу уснуть. Снится, что не сплю. Я все слышу: как тикают часы, как ты приходишь, но не могу пошевелиться. Зачем я собираю коллекцию жуков? Я отравляю бабочек бензином -- этого нельзя делать, нельзя. Все должно жить. Завтра я выброшу всю коллекцию. Может быть, я буду художником, но вряд ли знаменитым.

-- Надо и об Оле подумать, -- произнес Юрий и принял таинственный вид, такой же, как при мусульманском кладбище и Красных Свадьбах.

-- Он добрый, -- шевелилось у меня в груди: -- а я проклят.

Вдруг в конце переулка в густой, но воздушной июньской темноте показалась фигура. Мы замолчали, вглядываясь. Почему-то чувствовалось, что фигура направляется сюда, к Балкам.

-- Кто бы это? -- наклонив голову, спросил Юрий.

Нельзя было узнать, пока играла музыка, но как только она замолкла, Юрий сказал:

-- Михаил Гольц.

Он длинно и чисто засвистал на мотив: "Есть на Волге утес", и фигура отозвалась тем же мотивом.

Юрий пошел к нему навстречу; это для того, чтобы Гольц не так неожиданно увидел нас вместе. Но он все-таки увидел и громко засмеялся:

-- Юрий и Влас вместе? Они разговаривают. Вы помирились? Вы помирились? -- спрашивал он.

-- Ты прочел? Интересно, правда? -- говорил, перебивая Юрий, как будто не слышал.

-- Сколько лет вы были в ссоре? Давно здесь сидите?

-- Прочел ты? -- тем же тоном, не раздражаясь, повторял Юрий: -- Что? Не прочел?

-- Влас на Демократических Балках!

Гольц не хотел меня обидеть, но еще годы спустя я не мог простить ему этого, в сущности, невинного и всего только бестактного смеха.

-- Юрий, пойдем в Хорощи. Мне одному скучно, -- сказал он.

-- Поздно, -- ответил Юрий.

-- Мать в городе. Они там одни. Пойдем, Юрий.

Брат отошел в сторону и тихо заговорил с ним. Я не слышал о чем, но догадывался. Я верил. Я верил в этот странный черный вечер и думал, что он может многое вместить в себе.

-- Если не сегодня, то когда же? -- неслось у меня в мозгу, словно я этим аргументом убеждал судьбу... Что снилось? Что мне снилось ночью?.. Я силился припомнить, чтобы на будущее время установить связь между событиями дня и ночными сновидениями.

-- ...письмо... -- услышал я.

Как? И Гольц знает? Все они знают.

Я встал. Я хотел быть один, чтобы глубоко, до дна прочувствовать свой позор, свое презрение к самому себе.

-- Постой, -- сказал Юрий и шепнул что-то Гольцу.

-- Пойдем с нами в Хорощи, -- серьезно сказал Михаил, обращаясь ко мне.

Я боялся, чтобы не проснулся тот бессмысленно и мудро-упрямый дух, который живет в моем мозгу и который, в важные минуты моей жизни, говорит "нет" вместо "да"; он шевельнулся и сказал моим голосом и губами:

-- Я без пояса, -- и тронул острым ногтем мое сердце.

-- Без пояса? -- повторил Гольц: -- Неудобно.

-- Темно. Его никто не увидит, -- возразил Юрий.