Владукас

Толстяк побагровел от негодования. Но он негодовал не на тяжесть преступления, а на то, что за такие «пустяки» литовская полиция сажает людей в тюрьму. Это ведь форменное безобразие! В Восточной Пруссии и на торфоразработках не хватает рабочих рук, а здесь такие бугаи зря жрут казенный хлеб за то, что кого-то «полюбили»… Какая ерунда!..

— А ты за что сидишь? — ткнул он набалдашником следующего. Это был сумасшедший. Он пугливо втянул голову в узкие плечи и произнес что-то невразумительное.

— Отвечай яснее, хориная морда! За что посажен?

— Господин начальник, — подал голос Навицкас, — извините, но он у нас вроде бы не в своем уме. Вшей жрет… А сидит по политическому делу.

Толстяк гадливо фыркнул:

— Черт знает что!

И зашагал дальше, еще более разъяренный.

— Ну, а ты за что попал сюда? — черная трость уперлась в плечо украинца.

— За то, что похож на еврея, господин начальник. Но я не еврей…

Гевеке не дослушал:

— О, будь вы все прокляты! — загремел он. — Подумать только, во что превратили тюрьму!

И — к следующему:

— Говори, ты за что посажен?

— За колесо от старой телеги, господин начальник! — четко доложила краснощекая деревенская физиономия, что называется, кровь с молоком.

— Это как понимать? — запыхтел фашистский комиссар.

— Да я подумал, что телега ничья и снял с нее колесо для своей брички, а мне приписывают теперь бандитизм…

— Идиоты!

— Так точно, господин начальник!

Разъяренно махая тростью, Ганс Гевеке пробежал весь ряд и вдруг, как вкопанный, остановился против меня. Глаза его полезли на лоб, котелок — на затылок.

— А это еще что такое? — загрохотал он. — Почему дети у вас сидят?

Конец черной трости вначале устремился на меня, но, едва коснувшись моей груди, взлетел вверх, описал в воздухе молниеносную дугу и ткнулся в живот одного из администраторов:

— Вас спрашиваю: почему?

Администратор, вытянувшись в струнку, оробевшим голосом доложил:

— Господин начальник, этот мальчик обвиняется в самом тяжелом преступлении против Германии и фюрера. Он был связан с партизанами…

Толстый инспектор чуть не задохнулся от бешенства:

— Вы что? Тоже идиот? — громовым голосом закричал он, подпрыгивая и вертясь волчком. — По-вашему, солдаты фюрера воюют с детьми?.. Безобразие!.. Форменное безобразие!..

И обратился ко мне:

— За что сидишь?

— За паразитов, — пугливо пропищал я.

Несколько секунд толстяк молча вращал большими зрачками, словно шарами, осматривая меня с ног до головы. Тяжело пыхтел, дергая плечами. Потом круто повернулся и, как колобок, покатился к выходу, и уже из коридора доносились его громогласные выкрики и брань:

— Черт знает, что такое!.. Идиоты!.. Тюрьму превратили в сумасшедший дом и детский сад… Форменное безобразие!..

Казалось, что по каменному коридору катится пустая параша — гремит, дребезжит, подпрыгивает, оглушая гулкие тюремные своды.

Когда дверь закрылась за областным комиссаром, в нашей камере еще некоторое время стояла гробовая тишина, строй не шевельнулся, потом вдруг все разом взорвались от смеха.

А на следующий день, 1 июня 1944 года, когда до освобождения Шяуляя Советской Армией оставалось меньше двух месяцев, произошло событие, которое по тем временам считалось чудом: многим заключенным Шяуляйской каторжной тюрьмы, в том числе и нам с мамой, была объявлена «амнистия». По личному распоряжению областного фашистского комиссара Ганса Гевеке нас выпускали «на свободу». Но это была горькая свобода. По существу, мы оставались заключенными, но теперь уже не тюремного, а лагерного режима. Нас переводили из тюрьмы в трудовой концентрационный лагерь, расположенный в пригороде Рекива среди непроходимых болот. Это была знаменитая Рекивская торфяная каторга — «гиблое место», как ее называли. Оно находилось примерно километрах в десяти от Шяуляя.

Мы попали на Бачунайский участок торфяника, где управляющим был Сирутавичус, высокий здоровенный литовец, тот самый, который в ответ на расстрелы в его болотах мрачно пошутил, что ему нужны сейчас не мертвые, а живые заключенные. Он жил возле лагеря в большом доме, выкрашенном в синюю краску. Лагерь, в который мы попали, с двух сторон огибала узкоколейная железная дорога, а с третьей — озеро, на берегу которого торцом к воде стояли шесть бараков. Нас с мамой поселили в барак № 5, где к нашей великой радости мы встретились со многими дятьковцами, в том числе с Таракановыми и Слесаревыми, которых по состоянию здоровья не угнали в Германию, а оставили в Литве, на тяжелых каторжных работах Бачунайского торфяного завода.

6 июня 1944 года мне и маме выдали справки за №№ 832 и 833 — эти номера мы должны были нашить на свою одежду. В справках говорится, что нам официально гарантируется жизнь только до 31 июля — почти на два месяца. На них стоит штамп, на котором по-немецки написано: «Общество по обеспечению энергией Восточного края. Рекивские предприятия».

Начальником-комиссаром Восточного края, или иначе Остланда, был известный ставленник Гитлера — Лозе. Он жил в Риге.