Владукас

После этого мы пошли искать лесную избушку Эйдентасов, затерянную в болотистом березовом перелеске между кладбищем и деревней Лингаляй, где три русские семьи спасались после побега из концлагеря. Я был полностью уверен, что этой избушки теперь нет, хотелось посмотреть только то место, где она стояла. Но каково же было мое удивление, когда за старым кладбищем я увидел знакомую крышу! Я помчался к ней, словно на крыльях, через пересохшее болото напрямик, оставив позади себя и Стасиса, и сопровождавшего нас на велосипеде Барацэвичуса. Какая приятная неожиданность! Старая лачуга сохранилась почти такой же, какой она была во время войны. Даже не постарела нисколько, хотя стареть ей уже некуда — она и во время войны была старая-престарая. Она точно законсервировалась на болотной жиже. Крыша выгнулась посредине, как лошадиное седло. Покосилась дверь. Стойки ее, очевидно, сохранили и крупнокалиберные пули. Под маленьким подслеповатым оконцем разрослась в огромное дерево красная рябина. Удивительно, но в прогнивших бревнах остались действительно следы от крупнокалиберных пуль, которыми часто поливали эту лесную избушку военные самолеты.

Мы зашли вовнутрь — тот же земляной пол и та же бедная обстановка. И еще один сюрприз! Хозяйка, которая нас встретила, оказалась Праней Эйдентене, той самой Праней, которая во время войны укрывала от немцев три русские семьи, в том числе и нас с мамой!

Бедная, бедная Праня, как же так получается, что ты всю жизнь бедная? Неужели такая планида выпала на твою несчастную долю? А какая же ты старая стала и маленькая, точно все эти прошедшие тридцать лет росла не вверх, а вниз под тяжелым бременем нужды и горя!

Праня потеряла дар речи, когда я сказал ей, что я тот самый Владукас, который со своей мамой и еще двумя русскими семьями сбежали из торфяной каторги и скрывались в их тайнике до самого освобождения нас Советской Армией, тот самый седой мальчишка, которому советские бойцы подарили лошадь за то, что он отвез на фронт боеприпасы…

Кстати, где же ее муж Йонас? Праня пожала плечами и не ответила на этот вопрос. Очевидно, она принимала нас за бандитов. С большим трудом удалось разговориться с ней. В скупых словах она поведала о своей судьбе, которая после войны сложилась у нее неудачно. Муж Йонас бросил ее и живет сейчас в Ленинградской области, работает в совхозе «Новая жизнь» Кингисеппского района. Вот тебе и бедняк, ходивший в нижнем белье! А таким бессердечным оказался. Праня вырастила без него троих детей — и всех в этой жалкой лачуге. В настоящее время она работает дояркой в колхозе «Энергия», где председателем Шимкунас Антогас. «Неужели этот колхоз такой бедный, что не может построить ей новую избу?» — с горечью подумал я, и мы со Стасисом решили навестить председателя, чтобы высказать ему свои возмущения, но, к сожалению, его не оказалось в правлении, не оказалось и дома, — как нам сказали, он уехал по делам в районный центр.

Грустные и подавленные, мы покинули Бачунайские торфяники, пребыванием на которых я и завершил свою самовольную отлучку из Москвы. Всего два дня я затратил на нее, а сколько повидал, сколько перечувствовал, словно пролетел сказочной птицей через все тридцать лет своей жизни. Словно преодолел загадку Времени и, как колдун, повернул его вспять, вызвал из небытия свое далекое, опаленное войной детство, ушел в него, а потом снова очутился в современной действительности.

7

Последние часы перед отъездом в Москву мне захотелось побыть одному, еще раз побродить по Шяуляю, попрощаться с ним, быть может, теперь уж навсегда. Я бесцельно бродил по городу, вспоминая, каким он был раньше. Пересекал булыжные мостовые, сворачивал с одной улицы на другую. Вот знаменитый костел Петра и Павла — памятник архитектуры XVII века. Я вспомнил его в годы войны, когда в него попала бомба и разрушила центральную башню. Уже и новая башня надстроена так давно, что по цвету успела сравняться с первичной кладкой. На ней тот же живописный орнамент, высеченный из красного камня. Мимо этого старого католического храма меня, мальчишку, когда-то водили на допрос в гестапо вместе со взрослым заключенным, с которым я был спарен железными наручниками. Обратно в тюрьму меня, избитого до крови, везли в черной закрытой машине. Дорогой я плакал от обиды и боли и мысленно молил своего отца: «Папка, отомсти!..»

А папка в то время сражался с немецкими оккупантами уже на подступах к Шяуляю, в войсках 1-го Прибалтийского фронта, и не знал, что его сын в числе смертников томился в Шяуляйской каторжной тюрьме. Папка, папка, если бы ты знал, как мне было тяжело тогда! Ведь я был самым маленьким политзаключенным во всей тюрьме…