Владимир

— Воззри же теперь на мя, воззри, ибо ты царь небесный, а я царь земной, и, кроме тебя, мне не к кому обратиться… Воззри, воззри, воззри, Христос, услышь, я тяжко страдаю, я гибну… Ты хочешь меня спасти, сойди с образа, помоги, спаси…

Он долго смотрел на образ, и вдруг — на лике Христа, до сей поры темном, суровом, Владимир заметил что-то похожее на усмешку…

— Ты смеешься?! — воскликнул князь Владимир. — Почему ты смеешься, Христос? Нет, мне мерещится… Ты не можешь смеяться, тебя нет… Какое заблуждение! — застонал он. — Какое страшное заблуждение, ведь ничего, даже Христа, нет…

«Куда пойду? К кому обращусь?» — снова и снова громоздились мысли.

Предслава! Он вспомнил о ней, о своей дочери, которая живет так близко, сразу же за лесом, за стеной, на Горе… Она ведь любит его, как и он ее, не меньше, чем любил когда-то Рогнеду, дочь придет, прибежит сюда, стоит лишь позвать.

Но Рогнеда ушла в небытие, не услышав от него слов любви, с тех пор между ним и Предславой выросла стена — родная дочь стала точно чужой, поздно ее звать, никто, никто не придет к нему в эту страшную ночь.

И тогда он вспомнил одно, самое дорогое на свете существо, — свою мать, Малушу. Год проходил за годом, завершалась жизнь, а он никак не мог свыкнуться с мыслью, что ее нет, верил, что она жива, только Гора, дружина, воеводы и бояре не пускают ее к нему.

Однако так продолжаться дольше не может. Теперь, когда он чувствует себя таким одиноким, больным, мать должна быть возле него, жить дальше без нее он не мог.

И Владимир решил, что немедля, в эту же ночь, велит кликнуть клич, искать ее по всей Руси, пусть приедет, сядет у изголовья, положит руку на его горячий лоб, а он с почетом поведет ее в Золотую палату, посадит рядом с собой, ибо она его мать, он пошел от нее и к ней возвращается.

Князь поднялся с ложа и без посоха, без поддержки чужой руки шагнул раз, другой, третий, так, как ходил когда-то.

Вдруг он остановился. Близ Берестового сверкнула молния, такая ослепительная, что в опочивальне стало светло как днем, молния, видимо, ударила в землю, потому что вдруг все загудело, зашаталось.

Владимир не слышал грома, — в сиянии молнии он увидел то, что было невероятным, непонятным, — на тропинке в саду за теремом князь увидел тень человека, отчетливо выделявшуюся на ковре зеленых трав. Там шла, опираясь на посох, старая женщина — такая, какой он представлял себе ключницу Малушу, свою мать.

— Мати! — вырвалось из груди князя Владимира. — Откуда ты взялась? Как пришла? Мати, иди ко мне! Ма-а-ти!

Но молния, должно быть, целила не только в землю, ее палящая искра впилась и в сердце Владимира, потому что он почувствовал нестерпимую боль, словно десять копий разом впились ему в грудь.

Когда-то такое могучее тело еще боролось, широко расставив ноги, он, хватаясь руками за воздух, стоял и ждал, чтобы боль утихла.

Владимир еще успел крикнуть:

— Люди! Дружина! Дружи-и…

Кто-то бежал из соседних покоев, внизу на лестнице слышались шаги — в светлицу поспешали бояре, воеводы, гридни…

Но великий князь Руси Владимир уже этого не слышал. Случилось невероятное — боль в груди утихла, но внезапно все вокруг погасло, огоньки свечей перевернулись и померкли, исчезло все: шум, свет, жизнь — и, точно сломанное копье, князь Владимир упал на пол.

8

В эту же ночь, немного позже, у крыльца терема в Берестовом остановились сани, запряженные четвериком борзых, сильных коней. По обычаю, мертвого полагалось везти только так; туда же примчались из города десятка два воевод, бояр, мужей.

В тереме тем временем обрядили тело князя Владимира, завернули его в ковер, гридни вынули несколько половиц и на ремнях спустили покойника в сени, потом прорубили в стене сеней отверстие и через него вынесли тело князя во двор.

Все это делалось тайком, дабы никто не узнал, что произошло ночью в Берестовом; никто не уронил слезы, не запричитал над телом князя Руси, лишь на подоконник светлицы, где он умер, один из гридней положил ломоть хлеба да плошку с сытой — на прокорм души.

Сани тронулись. Воеводы и бояре сели на коней, несколько человек двинулись пешком. Покуда ехали по двору, а потом дорогой по лесу, полозья скользили легко, ближе к городу, над Днепром, они стали зарываться в песок, и сани едва тащились, подпрыгивая на ухабах.

В городе, видимо, кое-кто уже знал о смерти Владимира — шествие то и дело встречали и присоединялись к нему всадники.

Гроза миновала, по небу ползли к низовью обрывки туч, и наконец в прогалине выглянул месяц, тоненький серпик нежно-голубого цвета.

Кони били копытами землю. В лесах и кустах по обочинам дороги кричали ночные птицы, где-то на Подоле, а потом на Горе пропели петухи, а издалека, из Заднепровья, несся многоголосый перепелиный крик.

И никто не замечал, да и никому не было дела до того, что за санями с телом князя Владимира поспешала какая-то старая женщина в темном платне.