Владимир

— Я внимательно все выслушал и хочу успокоить тебя, княже… К чему тревожить сердце и душу? Ты сказал правду: был старый мир, закон и покон отцов твоих, всему тому надлежало умереть, и оно умерло навек, княже… Ты сказал правду и о том, что на смену старого мира пришел мир иной, новый, только напрасно ты ужасаешься сему новому миру. Он должен был возникнуть, он существует. Верь мне, грядущие люди помянут добрым словом тех, кто это сделал, а Бог уже благословил их… Но в сем бренном житии нужно, чтобы кто-нибудь вел людей, и перст провидения назначил тебя, княже, ты и токмо ты содеял то, что было угодно Господу, ныне ты снискал любовь всех земель…

— Нет, епископ, жажду лишь правды, любви же не имал и не имаю.

— О какой любви ты глаголешь, княже?

Владимир задумался, видимо, колеблясь, открыть ли свои мысли епископу.

— Нет мира в землях, земли меня не слушают, послал туда сыновей, но нет у них любви ко мне.

— Успокойся, княже, содеянное тобой даст плод позднее, наступит в землях мир, сыновья твои еще подопрут тебя, денно и нощно о тебе молится церковь…

Епископ умолк.

— Ты недоговариваешь чего-то, Анастас?

— Я скажу об этом не теперь…

— А почему?

— Церковь и князь суть едины, каждому из них свое… Верь мне, аще учинишь церковный закон, дашь церкви десятину со всех земель, позволишь чинить ей суд, — мы с тобой все преодолеем, княже.

— Ты говорил уже мне об этом, епископ, не могу так сделать…

— Княже! Ты не мог сделать раньше, однако всему свой час… Кто же сделает это, кроме тебя?

Владимир бросил испуганный взгляд на епископа… Почему Анастас так сказал, на что он намекает — неужели скоро конец, смерть?

— Ты должен и будешь еще долго-долго жить, — словно угадывая его мысли, добавил епископ, — о том молится и всегда будет молиться церковь. И мы с тобой, княже, еще долго будем собирать десятину и чинить суд…

— Устав церковный с тобой? — сухо спросил Владимир.

— Бог велел мне взять его с собою…

— Дай сюда!

Епископ положил перед князем написанный на пергаменте церковный устав, и Владимир, сев на ложе, долго читал написанные рукой Анастаса строки.

— …дах десятину по всей земли Русской, от всякого княжья суда десятая векша,[353] а из торгу десятая неделя…

Княжья рука вздрогнула.

— Погоди, епископ… Ты пишешь: «и от домов на всякое лето десятину от всякого стада, и от всякого живота…» Такая десятина?

Епископ ответил сурово и холодно:

— Десятина должна быть только такой, ибо церковь молится и за князя и за смерда…

— Страшно. Десятина со всей Руси на церковь… Ох, как страшно, — вырвалось у князя.

— Так нужно, — процедил епископ.

— «…а по сему не вступатись ни детям моим, ни внукам, ни всякому роду моему во вся лета ни в люди церковные, ни в суды их…» Епископ Анастас, зачем принес ты мне этот устав про десятину и суд?…

— Ныне не только на земле — на небе такожде идет суд, — глухо промолвил епископ, прислушиваясь к раскату грома.

Князь Владимир на мгновение зажмурил глаза, грудь его высоко вздымалась, потом взял перо и подписал устав.

— Спасибо, княже! Верь мне, не токмо мы, а все люди грядущего назовут тебя святым, с апостолами равным…

Владимир лег.

— Святой? — прошептал он. — Подобно княгине Ольге… Нет, не святой, не говори, что я равный апостолам, ибо утопал и утопаю в грехах.

— Ты утопал и мог утонуть в грехах, когда был язычником, княже. Но крещение — начало новой жизни, вместе с ним тебе отпущены все содеянные прежде грехи.

Лицо Владимира было очень печальным и беспокойным, а глаза, ставшие особенно большими, смотрели в раскрытое окно.

— Церковь и крещение отпускают грехи, — тяжело вздохнув, прошептал он, — но я не могу их простить себе.

— И апостолы совершали грехи, — слегка улыбнувшись, заметил епископ. — Один Бог без греха… А ты будешь, княже, святым в веках и равноапостольным.

— Не могу, не хочу быть святым, не мне, грешному, равняться с апостолами…

— Молчи, сын мой… Властью, данной мне Богом, разрешаю и отпускаю тебе все содеянные тобой грехи и буду молиться, дабы он, аще призовет тебя, принял туда, где все праведные успокояются… Возьми себя в руки, княже, усни!

Воевода Волчий Хвост не уехал, как обещал князю, сразу же из Берестового. Покуда епископ Анастас был у Владимира, он все время сидел с несколькими воеводами и боярами в кресле в сенях, ожидая, видимо, епископа, ибо как только он вышел от князя, воевода последовал за ним.

— Какая темная ночь, — заметил епископ, останавливаясь за дверьми терема. — Жара, духота, гроза… В такую пору и здоровому тяжко, а Владимиру тем паче…

— Что думаешь, епископ? Не нравится мне князь.

— Полагаю, что это конец, — тяжело вздыхая, промолвил епископ. — Я, воевода, по глазам вижу, привык. Переживет ли ночь…

В непроглядной темноте они медленно пересекали двор. Время от времени вспыхивала молния, после которой все кругом казалось еще темней, совсем черным.

— Умирает и сам не верит, — продолжал епископ. — Впрочем, так всегда бывает. Срубишь у дуба корень, а лист все зеленеет… Ох, грехи, грехи!

— Что говорил князь? — поинтересовался Волчий Хвост.