Владимир Шаров: по ту сторону истории

Замечательный английский литературовед и переводчик Оливер Реди рассказывал мне, как, переводя «Репетиции», пытался поймать этот ритм, потому что без него романов Шарова не понять. Даже, подобно автору, ходил, по-моему, по комнате. И был счастлив, когда английский текст зазвучал по-шаровски.

Мы познакомились с Володей на Лондонской книжной ярмарке в 2011 году. Если быть более точным, не на самой ярмарке: поздним вечером случайно столкнулись на одной из улиц. Мы оба оказались любителями одиноких ночных прогулок. В сценарии вроде бы значилось, что, поздоровавшись, каждый из нас следует своим курсом. Но ведь не последовали (может, в тот вечер и не было курса), а отправились в путешествие по ночному Лондону. Я думаю, причиной было то, что речь как-то сама собой зашла об истории.

Прогулка, мог бы сказать я, закончилась под утро – только она удивительным образом не закончилась. С той же неторопливостью мы прошли через Прагу, Брно, Иерусалим, Нью-Йорк – выступая в свободное от прогулки время на тамошних книжных салонах. У Володи была мягкая, стеснительная какая-то манера выступлений, включавшая в себя редкую для литератора способность не выходить за пределы поставленного вопроса. Возможный, но нежелательный ход мысли он отсекал коротким так или и´наче. Иначе произносил по-маяковски, с ударением на и. Было в этой присказке что-то свободное, на однозначности не настаивающее – так или и´наче. В жизни всегда возможны варианты.

Когда-то меня спросили, кто самый недооцененный писатель России. Я не задумываясь ответил: «Шаров». Его действительно долго не замечали пресса, «широкий» читатель, литературные премии. В последние годы ситуация стала меняться. Шаров получил «Русского Букера», и на фоне всех букеровских скандалов этот лауреат выглядел бесспорным.

Он и по-человечески был бесспорным и – редкий случай – не имел, по-моему, ни завистников, ни врагов. Стеснительная улыбка и полная сосредоточенность на собеседнике. С ним всегда было легко: ни разу не видел его в дурном настроении.

Последний раз мы встретились с ним на одном из московских торжеств. Когда начали расходиться по домам, Володя спросил, скоро ли отправляется мой поезд на Питер. Отправлялся нескоро. «Ну что ты будешь сидеть на вокзале, – сказал он, – поехали ко мне». Я заколебался было, но все-таки не поехал. Представил, как Володя и его семья будут вынужденно ожидать моего поезда.

Сейчас, спустя время, в памяти всплывает его лицо в тот вечер – так в проявочной ванночке сквозь муть раствора обнаруживаются контуры давней фотографии. Смотрю на Володино лицо – какое там вынужденное ожидание! Любовь и доброта. Ох, как жалею, что не поехал: в том, как он приглашал меня, было уже что-то прощальное.

У писателя не много привилегий. Одна из них состоит в том, что он может продолжать беседу с читателем и после смерти. Хороший писатель предвидит какие-то вопросы из будущего и заранее дает на них ответы. Шаров был ответственным человеком и к такому случаю, я думаю, подготовился. Вопросы-то не завтра еще появятся, а ответы уже готовы. Ждут. Прогулка с Володей продолжается.

К ВОПРОСУ О ТАКЫРАХ

Елена Макарова

«Ленка, привет! Я только что проснулся».

А мне не спится. У меня – скарлатина. Лежу, закутанная до подбородка, разбираю Шаровские каракули.

«Несколько дней назад переехали на новое место (Замахшир)…»

«Замахшир» – так и написано. Нет такого. Может, вымысел, вроде фолкнеровской «Йокнапатофы»?

Здесь наблюдается обилие (в высшей степени) мух, слепней, мух с красной головой, усеянной черными и белыми пятнышками, которые тоже пребольно кусаются, клещей (к счастью, не энцефалитных), жары, варанов (к счастью, не кусающихся), такыров (тоже вполне безобидных), песков, имеющих один недостаток, по ним нельзя ступать (такие горячие), керамики, по которой, если она с острыми краями, тоже нельзя ходить.

Все вполне реально, даже буднично. Порылась еще, нашла Измукшир, или Замакшар, древний город-крепость.

«Вообще я сегодня здорово спал, никогда не думал, что отпускать бороду такое трудное занятие».

Мы познакомились с Володей в интернате, в четырнадцать лет. Ни о какой бороде тогда и речи не было. Высокий, прыщавый альбинос, одна бровь светлая, другая – темная, и такие же разноцветные ресницы. Наверное, от этого и глаза казались разными: один зеленоватый, другой – коричневатый.