Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Владимир вернулся домой около девяти вечера (лекция в филармонии к тому моменту уже началась). Сергея дома не было, мама, Елена Ивановна, раскладывала пасьянс, младшие спали. Владимир читал Блока, потом стал декламировать стихи маме, они обсуждали «дымчатый ирис»[94]. Потом зазвонил телефон – это был Иосиф Гессен. Как писал Владимир-младший, Гессен несколько раз повторил о «большом несчастье», которое стряслось с Владимиром-старшим, однако впрямую о произошедшем не сказал, добавив, что сейчас пришлет за ними автомобиль. Елена Ивановна, ничего не поняв из реплик сына, стала его расспрашивать. Растерянный Владимир-младший, ничего сам не понимающий, сказал какую-то ерунду, что «папочка попал под мотор, повредил себе ноги». Елена Ивановна, мгновенно что-то почувствовав, не поверила, Владимир зачем-то стал настаивать на своей версии… Они не предполагали, что несчастье связано именно с выступлением Милюкова в филармонии, хотя там предвиделся скандал. «Да, знало, знало сердце, что наступил конец, но что именно произошло, было еще тайной, и в этом незнании чуть мерцала надежда»[95], – писал Набоков в дневнике. За ними приехали двое знакомых Набокова-старшего. Один из них шепнул его сыну, что «на митинге была стрельба» и «папа тяжело ранен». Все вместе сели в машину, поехали.

От дома Набоковых до здания филармонии – 5–6 километров. Совсем близко. Но дорога никак не кончалась.

«Эту ночную поездку я вспоминаю, как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне, – вспоминал Набоков в дневнике. – Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещенных тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-черном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделен от всего этого, что фонари и черные тени прохожих – случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, – это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. “Папы больше нет”. Эти три слова стучали у меня в мозгу, и я старался представить его лицо, его движения. Накануне вечером он был так весел, так добр. Смеялся, боролся со мной, когда я стал показывать ему боксерский прием – клинч. ‹…› Наконец я пошел спать и, слыша, что папа тоже уходит, попросил его из спальни моей дать мне газеты, он их передал через скважину раздвижных дверей – я даже руки его не видел. И я помню, что движенье это показалось мне жутким, призрачным – словно сами просунулись газетные листы… И на следующее утро папа отправился в “Руль” до моего пробуждения, и его я не видал больше. И теперь я качался в закрытом моторе, сверкали огни – янтарные окна скрежещущих трамваев, и путь был длинный, длинный, и мелькающие улицы были все неузнаваемые…»[96]

Глава двадцатая «Не он убит – мертв его убийца»

Владимира Дмитриевича Набокова похоронили на русском кладбище на северо-западе Берлина. Сейчас оно находится на территории округа Райникендорф. Центр погоста – храм Святых равноапостольных Константина и Елены, которым, как и кладбищем в целом, заведует Свято-Князь-Владимирское братство. Больших поминок семья не устраивала: собрались своим кругом дома, а «чужих», даже совсем близких, не звали – не видели смысла говорить о своих страданиях сразу после случившегося.

Могила Набокова находится прямо у храма. Цветник – без ограды, небольшой прямоугольник. Черный памятник с длинным крестом и скромной надписью в старой орфографии «Владимiръ Димитрiевичъ Набоковъ, 1870–1922». Никаких иных указаний на профессию, род деятельности. Все тихо и безмятежно, как и должно быть на кладбищах. За могилой по сей день ухаживают: приносят свечи, сметают листву. Вероятно, кто-то из работников храма. Иногда на могильной плите лежат цветы, иногда на него ставят какое-нибудь вечнозеленое растение типа кактуса. Возможно, за могилой в первую очередь приглядывают из-за того, что она сразу бросается в глаза. Но, хочется верить, что и дань памяти Набокову тоже отдают. Хотя бы как отцу знаменитого писателя.

По Владимиру Дмитриевичу отслужили две панихиды: 30 и 31 марта. Еще днем позже состоялось публичное прощание с Набоковым, и тогда же его предали земле. Как пишет Брайан Бойд, на могиле поставили «двухметровый православный крест», однако его дальнейшая судьба неизвестна.

В «Руле» писали[97], что в день прощания в вагонах трамвайных маршрутов 24 и 25, обычно пустующих, была слышна «только русская речь» – все говорили о Набокове. (В том районе трамвайных путей давно нет.) Трамваи обгоняли частные автомобили и таксомоторы с венками на крышах, их, венков, было очень много, чуть ли не 200. Гроб не закрывали – лицо ВДН было видно. К могиле гроб, всего несколько шагов, донесли на своих плечах сыновья Владимир, Сергей, а также Иосиф Гессен и кто-то из друзей.