Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Я не буду здесь касаться второй проблемы – человек и Рок, Судьба, Провидение, Божество – выдвинутой в «Казаках», Севастопольских рассказах и, прежде всего, в «Войне и Мире», и у меня не хватило бы ни времени, ни места, если бы я остановился на третьей проблеме: – человек, христианский закон и общество – со всей той подробностью, которая оправдывалась бы местом, занимаемым этой проблемой в творчестве Толстого. Мне только важно отметить, что и эта третья проблема, играющая преобладающую роль в произведениях второй эпохи и составляющая основу «Воскресения», затронута Толстым уже на заре его литературного творчества. Уже в «Утре помещика» (1825) Нехлюдов «открыл, что главное зло заключается в самом жалком бедственном положений мужиков». Уже он переживает душевную драму, когда его мечты, и страстные желания устроить вокруг себя довольство и счастье сталкиваются с косностью быта, непониманием и недоверием, с ложной рутиной, пороками и беспомощностью. В «Люцерне» этот же Нехлюдов, а на самом деле Толстой, хочет, чтобы историки записали «огненными, неизгладимыми буквами» событие, заключающееся в том, что странствующий нищий певец перед отелем, в котором останавливаются самые богатые люди, в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре, что около ста человек слушали его, он три раза просил всех дать ему что-нибудь, и ни один не дал ему ничего, и многие смеялись над ним. Князь Андрей и Пьер в «Войне и мире», Левин в «Анне Карениной» – все они ломают себе голову не только над основной проблемой жизни, но и над «социальными» вопросами. Для них, однако, еще сохраняется какая-то возможность примирения идеала с действительностью, и в этой действительности Толстой еще видит так много чарующего, привлекательного. Но годы проходят, эволюция религиозно-философских взглядов совершается. И постепенно от патриархальных дворецких и доезжачих «Детства и Отрочества» и «Войны и мира», от Натальи Савишны, Поликушки, преданного Алпатыча и всей галереи верных и любящих рабов – Толстой приходит к этому жуткому «старому повару» из «Плодов Просвещения», работу которого «сам император кушал», а теперь его из милости пускает кухарка переночевать и тщательно его скрывает, дабы он своей пьяной оборванной фигурой не причинил неприятности господам. «Как же, пожалеют они, черти. Я у плиты тридцать лет прожарился, а вот не нужен стал: издыхай, как собака… как же, пожалеют». И затем в «Воскресении» все основы нашего государственного и общественного быта вскрыты, обнажены и отвергнуты бесповоротно, во имя закона любви, несовместимого – со сводом законов. И только в одном из самых глубоких и совершенных своих рассказов, – в «Хозяине и Работнике», – Толстой с неподражаемым мастерством показал нам, как проблема жизни и смерти может столкнуться с «классовыми противоречиями» и разрешиться примирением этих противоречий в деятельном подвиге любви и самопожертвования.

ТОЛСТОЙ И «DAS EWIG WEIBLICHE»[141]

Если три указанных проблемы владели умственным миром Толстого, то последняя – проблема отношений между мужчиной и женщиной – владела с самого начала и до самого конца всем его существом. Подобно тому, как «Война и мир» – всецело посвящены второй проблеме, а «Воскресение» третьей, роман «Анна Каренина», начинающийся с трагикомедии пошлого адюльтера Стивы Облонского, развертывает длинный свиток – трагедию беззаконной любви, построенной только видимо на чувстве, а на самом деле на чувственном желании и кончающейся сперва нравственным банкротством, а потом и гибелью. Но мотивы этой проблемы рассеяны по всему «oeuvre»[142] Толстого. В нашей литературе есть немало писателей, специализирующихся на эротических живописаниях. Никто их них не сумел даже близко подойти к поистине стихийной мощи, с которой Толстой заставляет нас переживать страстное влечение Нехлюдова, стучащегося в дверь Катюши Масловой, или отца Сергия, отрубившего себе палец, чтобы не «пасть», и все-таки павшего, или героя рассказа «Дьявол», где опять-таки со свойственной Толстому сдержанностью, даже просто скупостью красок, он показывает нам душу, подпавшую власти похоти. И никто как Толстой не мог с такой же силой вызвать в нашем воображении разрушительную работу чувственной ревности, так тесно связанной с чувственной страстью. Здесь мы снова видим преемственность обеих эпох Толстовского творчества, с той только разницей, что Левин выгнал Васеньку Весловского из своего дома, потому что он смотрел на беременную Кити нечистыми глазами, а Позднышев убил свою жену, застав ее за ужином со скрипачом Трухачевским.