Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Быть может, именно в нем – (так это редко и одиноко!) – сочеталась интуитивная сила хотения, воления с дисциплиною разума, четкого внутреннего зрения. Начало волевое, закипающее и начало сдерживающее, вводящее в границы. Лава творчества, текущая в гранитном, обтесанном русле. ‹…›

…Вот оно – смешение кличек, ложь ярлыков. Тому, кто в истерической, почти клинической нервозности спускал курок, казалось, что его осеняет слава старых знамен, что он («безумство храбрых») вступается за попранное рыцарство, что он затасканному, залапанному событиями слову «офицер» даст героическим дерзанием среди общей постылой сырости, среди горькой, всеобщей понурости – обновляющий блеск. Сухой треск выстрела – как щелканье бича, которое должно пробудить постыдно спящих. Он – мститель за подвал дома Ипатьевых. А на самом деле там, с эстрады, кричала бессвязные слова о Екатеринбурге, царе и мести последняя, сведенная судорогой клиническая маска прошлого. Это даже не романтика, не безумство «рыцарей белой лилии», не пафос мести. Ибо в романтике есть влюбленность, эстетика, коленопреклоненность. А выстрел Борка – это еще один выстрел в несчастного царя в Ипатьевском подвале. Добавочный выстрел. Ибо горшего оскорбления и так уже заплатившему по всем счетам – ипатьевскому смертнику, – чем такое заступничество, такая романтика, такие белые лилии, – нет. Воистину – чаша, испитая династией – еще не закончена подвалами Екатеринбурга. Вместо тиши и исторической правды, вместо целомудрия молчания – есть такие заступники. Когда судьба глумливее, когда шлет тех палачей или этих заступников?

И рыцарем, «офицером», истинным хранителем традиций, был в этот час поединка – Набоков. Над ним склонились бы те старые полковые знамена, которые шли с Андреем Болконским в безумие боя или равнялись на зимней декабрьской площади под отрывистый бой барабанов пред Муравьевым и Пестелем. И еще совсем недавно несли своих золоченых орлов над мерными, серыми толпами. А на эстраде были не эти знамена и не погоны. Там был тот же лик нелепого бунта, то же красное бретерство и ухарство «чрезвычаек» и «контрразведок», которое сшибалось в злой буран лютыми космами на самой Руси и докатилось сюда струею острого потока, злою, нелепою, ненужною. И он захлестнул так бесцельно-ненужно, так просто до жестокости – одного из настоящих, истинных сынов Руси, влюбленных в Нее с молитвенной сдержанностью, вдумчивой пытливостью, с бесконечной отдачей себя. Любить ее – не значит убить безоружного, одного из тех, кого закипевший поток в памятном марте поднял случай. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – это значит творить дело истинное, работу крепкую, молитву неслышную. Любить ее любовью ласковой. Любить Русь – не значит взбегать на эстраду для глумления над таинством смерти – ухарским взлетом фраз фейерверочных. Шипя и чадя, погасших тут же на эстраде. Так что «свои» целым конгрессом должны были отказаться. Ибо истинная любовь скорбит, истинный слуга работает, где может, – как убитый работал над печатным станком, над словом и мыслью. Истинный рыцарь не целит в спину, а встает на встречу руке обезумевшей. Заслоняет другого. Падает. ‹…›

Убит. Для нас в этой смерти большая сегодняшняя мука. Такая страшная, – за что? – незаслуженная, словно личная обида. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Но чрез смерть эту, так зябко и больно осиротев, так незаслуженно и горько пострадав, – мы едкой болью полынного сердца прикасаемся вновь к крапивной, измученной и исстеганной Руси. Еще один сын ее почил. Сын особенный, приближенный, отмеченный, обласканный, любимый. ‹…›

В самой смерти, в жесте последнем, заслонив другого, он показал нам снова Ее, неумирающую Русь, в нем оплаканную и сказавшуюся: ибо только долгая чреда поколений, медлительный ритм неторопливых, густевших годов, людей, жизни и быта – могли отлить металл густой и певучий. Рыцаря, павшего на посту.

Упал он сейчас из рук, так близко от нас: точно мы сами уронили.