Уходит из Навтлуга батарея. Тбилиси, вид твой трогателен и нелеп: по-прежнему на синем – «бакалея», и по-коричневому – «хлеб». Вот «парикмахерская», «гастроном», «пивная». Вдруг оживают вывески. Живут. Бегут за нами, руки воздевая. С машины стаскивают нас. Зовут. Мешаются с толпою женщин. Бегут, пока не скроет поворот… Их платьица из разноцветной жести осенний ветер теребит и рвет. Мы проезжаем город. По проспекту. Мы выезжаем за гору. Война. И вывески, как старые конспекты, свои распахивают письмена. О вывески в дни мира и войны! Что ни случись: потоп, землетрясенье, январский холод, листопад осенний — а им висеть. Они пригвождены.Интересно, что в стихах Окуджавы 1960-х вывески – уже всегда старые, ржавые: примерно то же произошло и с саморекламными стратегиями русского авангарда, последние представители которого, мастодонты из 1910-х годов, воспринимались так же, как древние трамваи, доживающие на московских окраинах:
Откуда им уже не вылезти, не выползти на белый свет, где старые грохочут вывески, как полоумные, им вслед.Нельзя не отметить и странные, редкие, но почти дословные совпадения Маяковского и Гумилева – об этом (несмотря на всю очевидность сопоставления, а может, благодаря ей) не так много написано, есть, правда, весьма дельная статья Ольги Култышевой о Маяковском и акмеизме. Сравним:
Не о рае Христовом ору я вам, где постнички лижут чаи без сахару. Я о настоящих, земных небесах ору.