Внутри шкафа царил разгром. Все валялось в одной куче: старые джинсы, комки носков, помятые рубашки – можно было не сомневаться, что Егор не потрудился бы погладить их утюгом даже перед выпускными экзаменами в Носфероне…
Рубашки!
Влада вдруг сгребла одну из них в охапку и прижалась лицом. Рубашка пахла песком и травой, будто только что валялась где-то на летнем пляже, среди горячих дюн и осоки. Так всегда пахло и от самого Егора – летней листвой…
Поддавшись порыву, Влада вдруг надела рубашку на себя, прямо поверх свитера. Рубашка высокого и широкоплечего Бертилова была ей велика настолько, что могла сойти за короткое платье.
В памяти пронесся облик тролля – светлые волосы и грубоватые, но симпатичные черты мальчишеского лица, играющая на губах ухмылка, озорные зеленые глаза…
– Егор, ты слышишь?… Это я, Влада!
Это было похоже на сумасшествие – обращаться к тому, кто услышать не может. Реветь в планы не входило, а все-таки пришлось, не сдержалась. В глазах стало горячо и больно, ноги сделали несколько шагов по комнате, и Влада повалилась в кровать тролля, сотрясая ее рыданиями.
Когда никто не видит, можно не сдерживаться. Все последнее время прошло как под наркозом: не пугать же Мару истериками. Здесь же, в пустом доме, можно ожить, оттаять… оторваться на полную катушку – выпуская на волю горе, как зверя из клетки.
– Отзовись, пожалуйста! Ну помоги же, подскажи, как тебя спасти… Ведь ты не можешь взять и сгинуть вот так, навсегда. Знаешь, я так себя ненавижу…
Потом бессвязная речь прервалась, а слабость навалилась такая, что даже тяжело было пошевелиться. Влада, ощущая, как холодеет под щекой залитая слезами простыня, некоторое время боролась с сонливостью. Та победила быстро: в ушах пронзительно загудело, а тело ощутило такую легкость и невесомость, будто скользнуло с огромной ледяной горки куда-то вниз…