Виварий

Волоча пальто, Елена подошла к столу, привычно уселась и посмотрела выжидательно или показалось ему, что выжидательно, потому что глаза ничего не выражали, и, похоже, не видели ничего… А ему надо было во что бы то ни стало взять ее сейчас, пусть даже силой, чтоб возобладать, наконец, полномасштабно, всецело, как не удавалось никогда, чтоб подавить сопротивление, постоянное и мягкое, почти незаметное и от этого необычайно упорное, и эту вечную ее память про чертову породу свою…

Переполненный раздражением и злобой на нее, еще более на себя за то, что собирался сейчас сделать, на злого гения своего Толика Спиркина, не понимая, что гений и злодей он сам, на ненавистное российское дворянство, которое терпеть не мог, потому что думал: оно источник всех бед, свершившихся и грядущих…, но в которое, не осознавая, стремился всегда, чтоб покончить с простолюдной породой своей, женившись на одной из них и родив ребенка голубых кровей, такого же престижного, как дорогой дом, собственная конюшня или седла…, но Машинистка была слишком взрослой, старшая Лопухина, как он не представлял себе их разрыв, вряд ли согласилась выйти замуж, а младшая…, самая прекрасная из них и юнная, не помышляла о браке, и, похоже, не только из-за колоссальной разницы в возрасте…, и он, наконец, раздернул молнию и стал судорожно шарить в паху, и не находил привычно напряженный пенис, рвущийся наружу…

У него уже не было ни времени, ни сил удивляться и, помедлив, принялся имитировать коитус, грубо и болезненно ударяя беспомощным пахом в безответную плоть младшей Лопухиной, безучастно сидящей на краешке письменного стола с судорожно зажатым в побелевших пальцах рукавом пальто…

Ни он, ни она не видели, как приоткрылась дверь и в кабинет вошел Волошин. Он постоял, не очень понимая, что происходит и, поколебавшись, вышел, оставив дверь открытой…

Ковбой-Трофим вдруг услышал, что давно взонит телефон и замер, прекратив бессмысленные движения, и стал медленно приходить в себя… Непонимающе оглянувшись, он отстранился от женщины, неловко подтянул сползающие брюки и двинулся к окну, к цветку своему задохлику, доставая из кармана трубку… А потом долго стоял у темного окна, вглядываясь в невидимый институтский парк с давно уснувшими голодными голубями и слушал короткие гудки отбоя, давая ей возможность привести себя в порядок и уйти, забыв, что находится в чужом кабинете. А она так же невидяще оглянулась, будто проснулась, встала со стола, нащупала туфли вслепую, машинально поправила волосы и юбку, и направилась к двери, волоча пальто за рукав…

Проводив ее взглядом, профессор Трофимов отошел от окна, помедлил, поняв, наконец, что цветок любимый остался стоять на другом подоконнике, посмотрел на трубку в руке, на дверь, на бронзовые часы под старину на подставке, инкрустированной перламутром, с полным мальчиком-ангелом, оседлавшим маятник и украдкой поглядывающим на молодых женщин в тогах и сандалиях, манерно приподнявших руки, будто все еще позировали кому-то…, и стал решительно и раздраженно набирать большим пальцем телефонный номер, грозя кому-то и боясь передумать или опоздать…

Чуть живой гладкошерстный Фрэт лежал, замерзая на ночном морозе, а душа его продолжала мчаться по бесконечной дороге, мощеной тесанным камнем и кустарником вдоль обочин, похожим на самшит, и не собиралась возвращаться в холодеющене тело. Он не слыша, как двое пьяных мужчин, неуверенно поддерживающих друг друга, остановились, завидя полудохлую собаку, лежащую на боку под окнами Вивария в свете уличного фонаря и медленно перебирающую лапами в воздухе.

— Посмотрите, Дмитрифедрыч! — уважительно сказал один, что потолще и меньше ростом, сильно заплетаясь языком. — Может из вашей конюшни сбежал…, простите… из вивария…

Второй, высокий и худой, стоя с трудом, промычал что-то и попытался двинуться дальше, бессмысленно глядя под ноги, но не смог один и опять вцепился в коллегу, а тот, пошарив в многочисленных одеждах, достал пенис, похожий на морозе на огрызок карандаша, и стал шумно мочиться, рассуждая:

— Гляди-ты! Дишит поганец… Порода какая странная… Дорогая, наверно… Поглядите, пожалуйста, Дмитрифедрыч… Снесем к Универсаму на Соколе, а то пропадет… или к себе возьмете?

— Нам такие дохлые не нужны, — трудно сказал второй, странно придя на миг в сознание. — Помочитесь на него немножко… Может, оживет… Не на спине же его тащить…

Почувствовав обжигающие струйки мочи, Фрэт попытался встать на ноги и устоял, хоть шатался не хуже спасателей…

— Пойдем, голубчик! — сказал толстый, застегивая штаны и беря в руки цепь… — Величие нации есть в каждом ее представителе… Даже в таких, как мы сегодня… — Он потянул несильно: цепь зазвенела неожиданно громко и Фрэт опустился на задние лапы, демонстрируя новым знакомым нежелание сопровождать их к Универсаму.

— Не дури! — обиделся маленький. — Я тебе только что жизнь спас… Это не крестный ход… Не трусь… Идем!