Виварий

— Dump the dog…! [69] — строго перебила Дебби, повернувшись, наконец, и уставилась на отрубленный хвост, и, белея лицом, спросила громким шепотом, чувствуя, впервые, что значит — «мороз по коже»:

— What about the tail?

— Show it up your ass! [70] — ответил ей кто-то, но она уже не слышала и не видела ничего, потому что вместе со всем кабацким людом вдруг поняла, что Майкл, лежащий подле Фрэта, тоже мертв, и погружаясь с головой в предстоящую расплату…, как в вечное паломничество в самою себя, изготовилась, чтоб лечь на грязный пол в лужу крови рядом с собакой и сыном…

Пахом сумел, наконец, высвободить крюк, и Фрэт рухнул на все еще мерзлую московскую землю, что на Соколе, под окнами Вивария, успев почувствовать, что время опять остановливается и принимает новую форму и новый цвет, и увидел, что стремительно несется вперед по просторной, вымощенной плотно пригнанными ровными камнями, дороге, которая почему-то не сужается там вдали, на горизонте, лишь темнеет густо и влажно, и манит, не суля ничего взамен, и неяркий свет за спиной, на который оборачивается иногда, чтоб убедиться, что еще движется вперед, странно не слабеет, и не кончаются силы, чтоб бежать… И успел подумать про себя:

— Что есть жизнь: ожидание света или радость познания тьмы…?

— Не обманывай себя, детка, — сказал директор Цеха, все более отгораживаясь и отстраняясь от Лопухиной, не в силах вынести позора и бесчестия, порожденных открывшейся правдой про преступные действия заведующей Отделением, что могли сильно замарать безупречную его репутацию, а с нею весь Цех, и Академию и трансплантологию российскую. — Лезть из-за тебя на рожон не стану… Да и не поможет… Если вдвоем залетим, — неожиданно сказал Ковбой, чуть понизив голос, — еще хуже будет… Сговор… Убийцы в белых халатах… Знаешь, как легко у нас приклеивают ярлыки… Будет лучше, если пойдешь и повинишься… одна… сама… Следователь Волошин ждет тебя в моем кабинете… Ее существо, что все вслушивалось в голос еще недавно любимого человека, почти Бога, старалось адаптироваться к происходящему… и не могло… А Ковбой— Трофим не торопил и привычно любовался стройной, хорошо тренированной фигурой молодой женщины с необычно большими странно желтыми глазами с зеленой каймой на крупном, породистом, чуть загорелом даже зимой лице, с двумя небольшими бородавками, придававшими ему почти сказочную прелесть, что стояла неподвижно посреди кабинета и держала за рукав лежащее на полу пальто, словно в нем была сейчас ее опора и спасенье…

— От этих баб дворянских только неприятности, — подумал он и вспомнил Машинистку и старшую Лопухину — Анну…, и внимательно посмотрел на Елену… Они все вызывали у него беспричинное чувство тревоги и вины, может быть, сильные такие и живучие оттого, что сами никогда не укоряли…, даже взглядом или жестом…

Он продолжая разглядывать Елену, более всего похожую на большую очень породистую молодую собаку, странно незасимую и гордую от рождения, лишь изредка готовую к общениям и случке, которую так и не смог приручить, хоть верил, что может делать с ее телом и душой, что хочет, и подумал вдруг:

— Я, наверное, ревную ее к Фрэту…, этому сумасшедшему кобелю из Пенсильванию, похожему то на лошадь, то современного москвича, то предводителя стаи гончих, изготовившегося к схватке с медведем-людоедом в диком лесу неподалеку от Мемфиса в начале прошлого века, то верхового охотника-следопыта, спешащего к биглю на помощь, то на хорошо знакомого по гравюрам британского рыцаря в металлической кольчуге, шлеме, неудобных железных сапогах с длинными носами времен войны Алой и Белой роз… и мечом… К Волошину он точно не ревновал, потому что не мог представить, чтоб жертва полюбила палача…

Он задумался на мгновение и привычно увидел Машинистку, как видел тысячу раз, смутно белеющую крупным красивым телом на скрученных простынях с длинными, как у него, пальцами, влажно поблескивающими между ног в нищей комнатке послевоенной Сызрани, застрявшей на полпути между излучиной Волги и городом Кубышевым…, и почувствовал, как просыпается желание, подстегиваемое необычностью происходящего и сумасшедшей уверенностью, что эта породистая и красивая женщина его собственность, как старинные фотографии на стенах домашнего кабинета, как седла, кожаные ковбойские штаны для верховой езды, сапоги… уздечки… стремена… Он уже шел к ней, зная, что возьмет сейчас за плечо и подтолкнет к столу, а она, как всегда, легко возбуждаясь, задышит часто, чуть сопротивляясь телом, чтоб сильнее ощутить его руку на спине, подойдет и легко усядется на гладкую столешницу, и, заглянув в глаза, улыбнется и осторожно втянет в рот его тонкую верхнюю губу…