Вьюжной ночью

За окнами завывал и завывал ветер, печально скрипя ставнями — видать, совсем запуржило. Укладываясь спать, он с тревогой подумал, что, пожалуй, совсем занесет дорогу и назавтра не пройдет ни одна машина. Гутя возилась на кухне с посудой, и слышно было, как она тяжело дышит. Маргарита сейчас уже спит, а если не спит, то читает стихи, она любит стихи, покоясь в кресле возле торшера. Утром поднимается поздно, завтрак ей подготовит домработница или мама. К тому времени, когда Маргарита встанет с постели, Гутя уже покормит скотину, приберется в избе, протопит печку, что-то сварит — от старой матери маловато проку.

В двенадцать электростанция выключила свет. Гутя зажгла на кухне керосиновую лампу. Синеватый свет лампы узкой полосой пролег через горницу, он был столь неярок, что Женя едва видел через разбитые очки предметы, расположенные у стены, — комод, диван, сундуки, фикус. Какой-то странной грустью веяло от этого слабого света и подвывания пурги.

Побыстрей бы уснуть. Он перевернулся на бок и охнул от боли в спине. Тихонько охнул, но Гутя услышала и подошла.

— Больно! Может, жестко?

— Нет, не жестко. Ты, пожалуйста, не беспокойся. У меня то больно, то не больно.

— Бед-нень-кий, — протянула она.

Он не видел ее лица, Гутя стояла спиной к свету, но почему-то чувствовал, что девушка смешно выпятила губы, как это делают иногда взрослые, разговаривая с ребенком.

— Дикий этот Санька, — сказала она, уже сидя.

— Ничего, — смущенно пробормотал Женя, желая только одного, чтобы она не говорила больше о драке.

Похрапывала на печке Гутина мать. Громко, как будто усиливаясь с каждой секундой, тикали ходики.

— Бедненький, — снова протянула она, но уже другим голосом — более уверенно и торопливо, и вдруг, охваченная какой-то странной, непонятной ему жаждой озорства, как тогда по дороге из Новодобринского, стала говорить старинными простонародными словечками:

— Пошто ты такой не путний? Не ладной. Пошто?

Медленно, осторожно провела рукой по его волосам, потом еще раз, уже как бы невзначай, что-то бормотнула. Он уловил пряный запах ее волос, теплое дыхание девушки и замер, не зная, что ему делать. Она неловко коснулась холодноватой щекой его лба и робко прижалась твердым плечом. Он ничего не ощущал, кроме некоторого страха, любопытства и стыда, и, желая поскорее покончить с этой сценой, хотел что-нибудь сказать ей, но Гутя первая отстранилась, встала и, отойдя к двери, резко проговорила:

— А знаешь, ты… ты мне сразу… чем-то понравился. — Говорила каким-то не своим, сдержанным, глуховатым голосом. — Ну, спи.

— А ты, видать, обнимаешься с ребятами?

Женя позднее не мог понять, зачем он задал этот сверхдурацкий вопрос, да еще таким недружественным тоном.

— Что? А подь ты к черту! — Она шумно выскочила на кухню и заплакала. Изо всех сил старалась сдержаться, и он, обладая превосходным слухом, едва слышал ее всхлипывания.

— Гутя! Я ж шутя… — Он не знал, что говорить.

— Уйди!

Это было нелепо, смешно, — ведь он лежал.

На печи заворочалась, завздыхала женщина.

Долго не спалось, и было тревожно, пакостно на душе. Он беспокойно, трескуче ворочался на кровати, ворочался так, как ворочаются только неспящие люди. Вот так же долго не спал он, глядя в темноту и слушая биение своего сердца, и после того осеннего вечера, когда, просмотрев «Три мушкетера» и шагая домой рядом с соседкой-девятиклассницей, — они случайно встретились в кинотеатре, — и желая казаться лихим, как герои фильма, в темном, безлюдном переулке обнял девчонку и та, оттолкнув его, крикнула: «Вот ты какой, дрянь какой!», а он потом ругал себя всячески и полагал наивно, что загрязнил навеки любовь свою к Маргарите.

Чуть свет в окно постучали: приехала тетя Лиза. Узнав, что Женю побили, она заохала, застонала и вообще разволновалась до невозможности, долго не разрешала ему вставать, ходила в магазин и, накупив конфет и варенья, кормила его как маленького. Было стыдно от ее навязчивой заботы. Он взял было авторучку, чтобы написать письмо двоюродной сестре, но писать не стал, не хотелось почему-то.

Пришел милиционер, который вчера в Буньковой выпытывал, кто такой Женя и зачем приехал, и с ним секретарь комитета комсомола совхоза, бойкий паренек, совсем не похожий на своего мрачноватого спутника. Неторопливо, основательно уселись за стол, будто навечно уселись, и начали расспрашивать, что произошло.

— Надо ирода этого, бандита окаянного, куда следовает стаскать, — зашумела тетя Лиза. — Он скамейкой бросил в него.

— Ну, зачем… — поморщился Женя. — Не скамейкой, а на скамейку. Вон Гутя видела.

Но девушки в избе не было, она выбежала во двор за дровами.

— Видимо, не понравилось ему и то, что я с Гутей сидел, — торопливо проговорил Женя, побуждая комсомольского секретаря этой наивной фразой к откровенному разговору о девушке.

— Да ну… станет она связываться с барахлом.

Вскоре они ушли.