Тут и начались сюрпризы для князя Барятинского. Первым делом Милютин доказал царю, что управление армией должно быть сосредоточено в одних руках и требует значительного упрощения и упорядочения. В министерстве, до того мертвом и сонном учреждении, закипела работа – ежедневные совещания, записки, доклады как о современном состоянии дел, так и по поводу неотложных мер для преобразования всей системы вооруженных сил России. Стали создаваться особые комиссии, куда стекались со всей империи проекты реформы армии. Что было особенно оскорбительно для сиятельного князя и фельдмаршала – любой армейский поручик мог отослать в министерство свои предложения, и они там обсуждались всерьез, а иные мысли учитывались самим военным министром, о чем не пренебрегал ось сообщить в особом благодарственном письме их автору. Князь недоумевал. Все-таки товарищем юности императора был он, а не какой-то там Милютин, и его предложения должны были быть особо ценны в глазах царя хотя бы в силу одних только этих обстоятельств. Но монарху было не до юношеских привязанностей. Слишком велика оказалась его ответственность за ослабевшее отечество, чтобы исходить из подобных лирических соображений. Европа год от году усиливает свою военную мощь и с вожделением поглядывает на Россию. Нам опять, как Петру Великому, надо выдираться из гнилого крепостнического болота на сухую, твердую почву и пускаться вдогонку. Александр Иванович при всей своей образованности этого не понимал и все приписывал козням и интригам хитреца Милютина.
В Тифлисе общественное мнение раскололось надвое. Люди дальновидные понимали правоту военного министра, успевшего и на Кавказе преобразовать управление войсками, что немало способствовало победе над Шамилем. Люди же практические полагали: Петербург с его новыми веяниями далеко, а нам жить здесь и под управлением фельдмаршала Барятинского. Завязалась борьба меж людей дальновидных и практических. Как водится, борьба эта приняла характер интриг и подсиживаний, измельчая в своих жерновах и натуры крупные, недюжинные. Михаил Тариелович Лорис-Меликов принадлежал к людям дальновидным, а посему Бога благодарил, что заслали его в такое время в Дербент, подальше от препирательств при дворе наместника. Из каждого посещения Тифлиса он укреплялся в твердом убеждении Альфиери: «Все дворы – лакейская».
В Южном Дагестане Лорис-Меликов не стал вводить порядков, общих для всей империи, а отдал местную власть вождям многочисленных здешних племен. Сам только следил, чтобы борьба между властолюбивыми предводителями не доходила до крови. Людей же воинственных, так от оружия и не отвыкших, приглашал к себе и уговаривал уехать навсегда в Турцию, где для правоверного мусульманина уготован настоящий рай.
Войны, подобные Кавказской, сразу не утихают. Рядом, в Чечне, генерал граф Евдокимов огнем и мечом покорял не желающие смириться горные аулы, да и в Дагестане время от времени вспыхивали волнения. Генерал Лорис-Меликов действовал иначе. Племенные вожди, как правило, имели одну человеческую слабость: они были корыстолюбивы, а посему неверны в клятвах и переменчивы в настроениях. Их приближенные также не отличались большой щепетильностью, и военный начальник области без особого ущерба для казны в каждом тейпе содержал своих агентов и о намерениях местных князей бывал прекрасно осведомлен. Как говорится, то лаской, то таской Лорис-Меликов заранее гасил конфликты и за все время своего здесь правления не приводил в действие своих угроз ни разу.
Мысль, нечаянно вырвавшаяся в беседах с великим князем Константином Николаевичем, – признак силы не насилие, но великодушие – стала руководящей во всех его действиях. Как следует осмотревшись, разузнав о настроениях недавних шамилевских партизан, начальник Южного Дагестана отважился на путешествие по Кайтагу и Табасарани – областям, почитающим себя свободными от русского владычества. Ехал не верхом, а в коляске, сопровождаемый не отрядом казаков, а немногочисленной чиновной свитой. А сзади шла арба с не виданными для сих мест товарами, доставленными из глубины России, – тульские медные самовары, расписные павловопосадские шали, деревянная посуда с хохломскими рисунками и целая гора глиняных свистулек для детей.
Генерал оказался совсем не страшный. Да еще говорил на местном наречии. И говорил с каждым, кто, одолев робость, выбивался к нему из толпы, поначалу недоверчивой, готовой в любой миг схватиться за оружие. И скоро инспекционная поездка начальника превратилась в праздник: весть о приближении генеральской коляски неслась впереди нее, и в каждом ауле гостя ждали с хлебом и солью почтенные старики.